Анна Берсенева - Антистерва

Черт его знает, чего он ожидал! Что она смутится, обидится, отшатнется? А может, ничего он не ожидал, кроме того, о чем и сказал с той прямотой, от которой она терялась?

Думать об этом было некогда, да, по правде говоря, и не хотелось ей об этом думать. А хотелось почему-то одного: как можно скорее преодолеть несколько метров, отделявшие ее от этого непонятного мужчины, который лежит голый поверх покрывала и разглядывает ее с холодным вниманием, как инфузорию под микроскопом.

— Сама ведь хочешь, чтобы я тебя трахнул. Вон, глаза еще больше позеленели, — усмехнулся Роман. — Ну и делай, что хочешь. Не так уж много у тебя желаний, по-моему. Хотя бы какие есть не сдерживай.

«Ангельское» платье снялось легко, как кожа с Царевны-Лягушки. Оно просто упало на ковер, как только Лола расстегнула несколько пуговиц на груди и повела плечами.

— Это оставь, — приказал Роман, когда она закинула руку назад, чтобы расстегнуть узкий черный лифчик. — Смотрится эротично, с ним я сам разберусь.

И, больно сжав ее запястье, с силой притянул к себе,"и поцеловал в шею плотно сжатыми губами.

— Ты понятливая. — Он потянулся — с хрустом, с нескрываемым удовольствием. — Быстро усваиваешь, как в койке себя вести. Если бы я лично не сломал тебе целку, то подумал бы, что ты еще и опытная. А так — откуда бы?..

Лола с удивлением поняла, что ее уже не смущают такие его речи — внятные, прямые, в которых он все называет… не то чтобы своими, а какими-то грубыми именами.

— Генетическое чутье, — усмехнулась она. — Доставить удовольствие мужчине — это у таджикской женщины в крови.

— Если бы это твое чутье распространялось за пределы постели, тебе цены бы не было. Вот о чем я тебя должен предупредить. — Его голос из довольного стал жестким. — Обычно я целый день на работе, так что ты с утра до вечера будешь предоставлена сама себе. Мне тебя развлекать некогда. Можешь заниматься, чем хочешь. Надеюсь, ты не вздумаешь трахаться с охранниками, этого я не потерплю. Все остальное — на твое усмотрение. Листай журналы, слоняйся по магазинам, обертывайся водорослями, складывай паззлы — понятия не имею, что тебе нравится, да мне это и неинтересно. Но когда я дома, ты должна появляться но первому свисту. В койке, в соседней комнате — это смотря по обстоятельствам. По моим обстоятельствам, а не по твоим. Чтобы я полночи ждал, пока ты наболтаешься с соседскими бабами, — такого не будет.

— Это и есть подробности нашего сексуально-бытового соглашения? — вспомнила Лола.

— Да. Если тебя это не устраивает, я просто дам тебе денег. И задерживать не стану. Можешь ехать к родственникам, или куда ты там хотела, в общежитие? Но ты мне, не буду скрывать, подходишь, поэтому я предпочел бы, чтобы мое предложение тебя устроило. По-моему, оно гораздо приятнее, чем предложение руки и сердца. Или ты жаждешь романтики?

«Я — жажду романтики? — холодно, как о посторонней, подумала Лола. — Вот это уж точно нет».

— Твое предложение меня устраивает, — медленно проговорила она. — Примерно так, мама рассказывала, жили все мои предки по женской линии. Да и она жила бы… — Впрочем, объяснять Роману, почему ее мама жила иначе, Лола не собиралась. Что толку рассуждать об абстрактных вещах, когда реальные обстоятельства складываются так, как складываются, и никогда не сложатся по-другому? — Меня все устраивает, — повторила она. — И изменять тебе с охранниками я не буду.

— Изменять! Что, «трахаться» не можешь выговорить? — догадался Роман. — Ничего, научишься, губки у тебя подвижные. Ну, а раз тебя все устраивает, то губками и поработай. Нет, не здесь — пониже, пониже… Забыла? Молодец, не забыла… Ага, и языком, правильно… Черт тебя знает, от каких ты предков этого набралась, но до чего ж классно у тебя выходит!

Конечно, это была не какая-нибудь другая, а та самая страна, в которой он родился и вырос.

Даже на выцветшем куске розовой ткани над пыльной привокзальной площадью было написано «Хуш омадед!» — хотя и непонятно, но русскими буквами, и можно было догадаться, что это означает «Добро пожаловать!»

И все-таки жизнь здесь была совсем другая, и не заметил бы этого разве что слепой.

Когда Василий спросил сидевшего под огромным раскидистым деревом таджика в засаленном ватном халате, не знает ли он, как пройти к управлению геологии, тот отставил пиалу с зеленовато-желтым чаем, поднялся и проводил Василия до самого здания — два квартала. А когда Василий стал благодарить, то лишь улыбнулся, сверкнув ярко-голубыми глазами, и сказал что-то по-таджикски. Понятно было, что он вообще не понимает по-русски и в речи Василия распознал только слово «геология». И точно так же было понятно, что он и представить себе не может, как это — не проводить приезжего человека туда, куда ему надо.

Это было первое впечатление от Таджикистана, и оно лишь подтверждалось каждый день из тех трех месяцев, которые Василий жил в городе, недавно переименованном из Душанбе в Сталинабад.

Вернее, впечатлениями были полны только первые два месяца. Потому что после двадцать второго июня ему стало не до впечатлений, не до города и вообще ни до чего. И Сталинабад он возненавидел так, как не ненавидел в своей жизни ничего и никого, даже отцовскую жену Наталью.

В той жизни, которая с рождения была его жизнью, шла война — страшная, невозможная, неожиданная, — а он почему-то сидел в этом застывшем от жары городе и только слушал сводки Совинформбюро, как какая-нибудь многодетная таджичка, которая все равно ведь ничего не может сделать для страны там, на фронте. Василию казалось, что, если он еще раз увидит бараньи глаза своего начальника и услышит знакомую фразу: «Надо, Василий Константинович, работать там, куда вас послала партия», — то просто не выдержит и запустит в этого невозмутимого типа графином с теплой водой.

Хотя, конечно, это была чистая правда: он был дипломированный специалист, специалистов не хватало, партия послала его в город Сталинабад и почему-то не хотела изменить это свое решение, послав его теперь туда, где он явно был нужнее — на фронт. А значит, он должен был сидеть здесь, в глубоком тылу, уговаривая себя, что его долг перед родиной состоит именно в этом.

Отчаяние его было особенно сильным оттого, что настоящей работы он еще, собственно, и не делал. Так — разбирал бумаги в управлении, знакомился с геологическими картами и отчетами Памирской экспедиции и в тысячный раз выслушивал фразу о том, что «вопрос решается». Эта фраза обычно сопровождалась многозначительным возведением глаз вверх, что, как ему по секрету объяснила хорошенькая секретарша Катя, означало: Василия Константиновича Ермолова ожидает какое-то важное назначение, поэтому он должен пройти проверку. А проверка означала запросы, которые послали в Москву и в Ленинград, а сколько будут идти эти запросы по военным дорогам и дойдут ли вообще, — кто это знает?