Анна Яковлева - Besame mucho, клуша!

Кислая Лерина улыбка у кого угодно отбила бы охоту ее проветривать.

— Шерочка с машерочкой.

В ответ Бочарникова только подлила подруге коньяка.

— Кого-нибудь подцепим в театрах-то, — Галка подтолкнула Леру плечом, — какого-нибудь интеллигента-нувориша. Давай за это выпьем.

Первая доза коньяка уже хозяйничала в крови — Лера парила в облаках, не ощущая груза прошлых обид и собственного тела.

— За интеллигента-нувориша?

— Не цепляйся к словам. Выпьем за то, чтобы охмурить состоятельного и неженатого.

— Умного, великодушного, щедрого. И пылкого любовника.

— Ты сейчас все испортишь, — предостерегла Галка, — портрет уже вызывает недоверие.

— Портрет собирательный. Когда начнем охмурять? — Коньячная готовность к подвигам безумно нравилась Лере.

— Купим билеты — и вперед!

— Счастливые билеты?

— Нет, билеты счастья.

Галина перевернула шампуры, засмотрелась на тлеющие угли и притихла.

Подставив лицо солнцу, Лера тоже молчала.

Запах мяса привлек бродячую собаку. Лера с острой жалостью рассматривала животное: свалявшаяся шерсть клоками свисала с исхудавших боков, нос ловил съестные запахи, голодные глаза, не отрываясь, следили за шашлыками. Что-то их роднило с собакой. Что?

Лера бросила псине кусок, та виртуозно поймала его на лету и потрусила прочь. Именно в этот момент, глядя вслед убегающему псу, Лера осознала, насколько она одинока. Одиночество — вот что их роднит.

В Галке собака пробудила совершенно иные мысли и чувства.

— Надо не сидеть сложа руки и не ждать у моря погоды, надо действовать.

— От судьбы не уйдешь. — Лера всегда была склонна к меланхоличной созерцательности.

— Точно. Она от тебя уйдет. Звони Крутову, назначай встречу.

— Что? Зачем это?! — При воспоминании о парламентарии Леру обдала горячая волна стыда. Только по приговору суда она согласится встретиться с мачо.

— Извинишься и пригласишь в ресторан. Я закажу вам какой-нибудь крутой кабак, и ты сделаешь статью об этом вонючем военном городке, черт бы его побрал! Звони!

— Еще чего! Не буду!

— Тогда я сама сейчас ему позвоню и скажу, что ты в него влюбилась.

— Галка! Ты спятила? — заорала Лера, вмиг протрезвев.

— Не позвонишь — оттяпаю у Казимира акции.

— Ненормальная, — определила Лера. — Звони кому хочешь, говори что хочешь, я никуда не пойду и ни с кем встречаться не собираюсь. И больше не будем об этом.

Капитулировать перед детским наивным упрямством Ковалевой Галина не собиралась, но что-то такое было в интонациях Леры, что заставило Галину отступить. Отступить, чтобы перегруппировать силы для новых атак.

В то время как на берегу ручья Валерия снимала один стресс, судьба параллельно готовила другой, чтобы подсунуть с утра пораньше.

В колонке, которую из номера в номер вела собкор Ковалева, обнаружился пришелец — чужая заметка. От подписи в конце заметки Леру прошиб холодный пот: «Кандидат биологических наук, м.н.с. В. Душков».

Не дождавшись Ковалеву, Володя сам передал в газету результаты уникальных наблюдений за городскими птицами.

Господи ты боже мой, как же так?

Нет, Душков не способен на такое коварство. Кто-то очень хитрый действовал за его спиной, какой-то ловкий манипулятор. Чьи это могут быть шаловливые ручонки? Интуиция подсказывала: Чижевской. Только практикантка могла пронюхать о птицах, нарыть телефон мэнээса Душкова и уговорить его тиснуть заметку. Самка тарантула на охоте не гнушается ничем.

Как всегда некстати проснулась совесть. «Ты просто ненавидишь свою обидчицу, вот и винишь ее во всем. Скажи еще, что Чижевская виновата в вашем разрыве с Казиком. Не она, так другая. Вся вина девицы в том, что она оказалась в нужное время в нужном месте и взяла то, что плохо лежит, — только и всего».

Прислушавшись к голосу совести, Лера отправилась к Шурочке.

— Здравствуйте, Валерия Константиновна, — сразу заюлила секретарша.

— Шурочка, меня вчера искал кандидат наук Душков?

— Да. — Шурочкины глаза заметались.

— И на кого вы его переключили?

— Казимир Людвигович сказал переключить на Чижевскую. Я так и сделала.

У Валерии опустились руки — так она и знала.

— На Чижевскую, значит, — эхом повторила Лера.

— Да, на Маньку, — горячо зашептала Величко, и что-то отдаленно напоминающее сочувствие мелькнуло в карих бесстыжих глазах. — Валерия Константиновна, я одна дочь ращу, поймите меня!

— Да-да, конечно, вы все сделали правильно, Шурочка. У меня нет никаких претензий к вам.

Значит, ее уже списали со счетов. Ставку делают на Чижевскую.

Черт бы с ней, с Чижевской, но попытка вытащить себя из депрессии и измены Казика с помощью работы трещала по швам. Казимир не даст ей спокойно заниматься любимым делом у себя под боком. Надо искать работу.

«В желтой газетенке оторвут с руками» — кажется, так сказал Казимир? Чья это иезуитская мыслишка — Казимира или этой сучки-практикантки? Кто из этих двоих плагиатор?

Вне журналистики Лера себя не мыслила, а уйдя из «Ведомостей», рисковала остаться на улице. Из местных СМИ — только «Губернские вести», карманный телеканал и Гостелерадио с ортодоксальной псевдоаналитической краевой программой. Все остальное, по выражению Бочарниковой, — «шняга, ни посмотреть, ни послушать».

Настроение было «уколоться и упасть на дно колодца», как любила повторять все та же Бочарникова со ссылкой на эпос. Редко и без удовольствия пьющей Валерии вариант «напиться и забыться» казался более привлекательным.

Разваливаясь на куски, Лера еле дотянула до обеда.

Голова, сердце, желудок — болело все. Собраться с мыслями в связи с тотальным тромбозом не представлялось возможным. Лера сидела, тупо пялилась в монитор, а сама только и мечтала попасть домой. Дома, по крайней мере, не нужно держать лицо, можно закутаться в халат Казимира и всласть наплакаться. Можно попробовать напиться. Дома можно все.

Перед уходом для очистки совести заглянула в приемную:

— У меня встреча, Шурочка, я на мобильном.

— Да, Валерия Константиновна, конечно, — вскинулась секретарь, и Лера, получив индульгенцию, улизнула с работы.

Влажный майский день встретил Леру аномальной духотой. Скоро отпуск. Что она будет делать с ним одна? Напоминание об отпуске стало последней каплей, слезы хлынули из глаз, Лера надела очки и, не видя ничего под ногами, как слепая, побрела на остановку.

Из колонок, установленных в салоне маршрутки, несся рок, в такт ударным в висках стучало: «Скорее бы конец, скорее бы конец».

Маршрутка тащилась как за гробом, слезы бежали по щекам, срывались на пиджак, образовав к концу поездки внушительное пятно.

— На Профсоюзной выходят? — выкрикнул водитель.