Эмма Герц - Вензель на плече Урсулы

Хорошо, что у меня сегодня много дел. Подготовка новогоднего стола — такое мероприятие, что ты носишься птицей, может быть, курицей, может быть, императорским пингвином или просто пеночкой, и тебе некогда сесть и расплакаться.

Просто вечеринка. У однокурсницы мать часто разъезжала по командировкам, потому что была большой шишкой в каких-то почтовых делах. Урсула раньше думала, если человек служит на почте, то непременно ямщиком. Но подругина мать, гордо шелестящая невообразимой шубой из норки цвета песка, на ямщика похожа не была, а была похожа на тогдашнюю первую леди — Раису Максимовну, по ее примеру носила перчатки даже летом, сооружала рыжие короткие кудри и улыбалась.

Однокурсницына квартира была очень крутая, модное такое слово «крутой», к яйцам не относится. Урсула, как филолог, уважала новые слова и выражения, их коллекционировала, как марки в детстве. Или открытки с животными художника Четверикова. Чтобы потом обмениваться.

У однокурсницы были пластиковые окна. «Стеклопакеты», — небрежно бросила она. Урсула долго открывала и закрывала белые створки, замирая от красоты и продуманности.

«Урсула, твою мать, — вскричала хозяйка, — холодно же, перестань!»

Наверное, она была права, конец октября не располагал к распахнутым окнам, а располагал к горячим чаям, нарезанному тонко лимону, крепким напиткам, разговорам о любви и сумасшествии — это часто одно и то же.

У однокурсницы был редкий в те времена видеомагнитофон и музыкальный центр. К центру полагались гигантские колонки, специальный фонарь и зеркальный шар — крутится в темноте, от него брызги света, для остроты веселья.

У однокурсницы кругом стояли, висели и пластались по деревянным решеткам искусственные растения, их называли «моющиеся», была даже пальма с лимонами. Пальму Урсула не одобрила за волосатый ствол.

У однокурсницы было много еды и питья. Она выставила венгерский вермут, чешскую «Бехеровку», а также «Чинзано», «Кампари» и «Джин». Урсула попробовала всего. Уселась в удобное кресло, подумала, нормально ли будет подобрать ноги. Оценила состояние присутствующих: уже кого-то вели тошнить в ванную, староста группы размахивала в танце снятой юбкой. Решила, что будет нормально с ногами в кресле. Подвинула к себе тарелку с колбасой и блюдце с лимоном.

Урсула умела — ррраз! — и уединиться, даже и в большой компании, даже и среди шумного разговора, громкой музыки, такая была девочка. Студенты танцевали под набиравшим обороты зеркальным шаром. «Рашен, рашен, рашен гелз, май беби, гив ми, гив ми онли лав!..» — надсаживалась популярная пару лет назад группа из Саратова, девочки подпевали в голос, малочисленные мальчики не подпевали. Наблюдали с дивана, негромко переговариваясь. Да и было-то их. Два человека.

На подлокотник кресла со вздохом примостилась хозяйка дома, свое хорошенькое личико она недовольно скривила, сделавшись похожей на грустного слоненка из мультика про тридцать восемь попугаев. Урсула сначала хихикнула, потом, сообразив, что делает какую-то нетрезвую ерунду, участливо спросила: «Что-то случилось?»

«Случилось, случилось, — сварливо ответила однокурсница и шмыгнула носом. — Мать звонила, сейчас какой-то дурак дурацкий приедет за какими-то документами дурацкими в дурацкой красной папке, надо отдать, прикинь, да? Обязательно, блин, сегодня!»

Урсула не поняла сначала, почему однокурсница вздумала горевать из-за какой-то ерунды, но та скоренько объяснила, что дурацкий дурак увидит несогласованное с матерью веселье, доложит, и ей здорово влетит: не будут пускать гулять, отнимут карманные деньги и так далее.

«А еще я пьяная! Пьяная! — вскричала обиженно однокурсница, шмыгнула носом и нелогично продолжила. — Давай джина выпьем, это здорово весело — пить джин».

Урсула выпила джина, однокурсница выпила джина, помолчали. Вдруг Урсула произнесла: «Давай я подожду твоего дурака на улице. Отдам папку, скажу, типа, что ты в универе, ну делаешь что-то такое, срочное. Коллоквиум отрабатываешь. Окна заклеиваешь на зиму. Стенгазету оформляешь. Участвуешь в конкурсе строя и выправки. А?»

Подруга с лицом грустного слоненка принялась обнимать и целовать Урсулу, та немного отодвинулась — из-за нелюбви к поцелуям с девочками.

«Урсулка», — с любовью произнесла однокурсница.

Захлопывая за собой нарядную подругину дверь, Урсула, как оно и бывает чаще всего, пожалела о своем благородном порыве. Выходить в осеннюю темную слякоть не хотелось, хотелось сидеть в мягком кресле, пить джин и закусывать лимоном. Она нахмурилась, поправила шарф и пристроила под мышку красную папку. Внизу хлопнула подъездная дверь, кто-то откашлялся и стал быстро подниматься, гнутые перила загудели. «Что это за шаги там, на лестнице?» — слегка развеселилась начитанная Урсула.

Через пару минут перед ней стоял подругин дурацкий дурак. Дураком он не был, а был тем самым «новым русским», которые в анекдотах про «Мерседесы», грязные пепельницы и все такое. Только строгим. Строгий русский. Яркие глаза, короткие волосы, темно-зеленый пиджак, под пиджаком не рубашка-плюс-галстук, а просто майка, в руках — ключи от машины. Хороший одеколон или как правильно называть мужские ароматы? Туалетная вода? Урсула испуганно осознала, что стремительно глупеет. От мужчины замечательно пахло, как бы деревом, но не совсем. Деревом, на котором еще не лопнули почки. Урсула сдержанно понюхала воздух. Почему-то ей показалось очень важным узнать его имя, типа гадания: «Как ваше имя?» Смотрит он и отвечает: «Агафон». Но спросить не решилась, девичья скромность, молчала. Урсула пялилась с закрытым ртом на его широкие плечи, подбитые ватой.

Тем временем строгий русский немного прищурился и сказал: «Папку лучше отдай мне сейчас». Урсула протянула папку. «Пойдем со мной», — сказал строгий русский, повернулся и начал спускаться по лестнице, как будто Урсула побежит за ним. Да вот прямо еще, независимо подумала Урсула, и пошла следом, стараясь не отставать. Через два лестничных невысоких пролета он резко остановился, Урсула пребольно врезалась носом в его прямую пиджачную спину. Над мусоропроводом летали жирные мухи, не заснувшие на зиму, тускло светила лампочка. Строгий русский, не оборачиваясь, отчетливо произнес, почти по слогам, как бы не надеясь на Урсулину понятливость: «Встань на колени и отсоси».

«Вот уж что я собираюсь меньше всего сейчас делать, — независимо подумала Урсула, — так это становиться на колени и сосать твой член». Урсула не любила слова «хуй», оно ее пугало своим лаконизмом. «Когда я что-то говорю, надо делать», — посоветовал строгий русский, развернулся через левое плечо и намотал недлинные волосы Урсулы себе на запястье. Получился один целый виток и еще половинка. В Урсулиной голове стукнули десятки колоколов, звон был такой силы, что она не удержалась на ногах и со следующим взмахом колокольного языка неловко сползла на колени, скользя ладонью по крашеной стене в рисунках на тему любви. Глаз она не закрывала, но видела совсем не то, что должна была, — не грязноватый подъезд с выщербленными ступенями, не граффити, еще неназываемые словом «граффити», не мужчину в зеленом пиджаке и не его отутюженные черные брюки напротив своего пылающего лица.