Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние

– Да ты феминистка, Майра! – расхохотался я. – Я рассказал это, только чтобы развлечь. Я не размышляющий человек. Слова и буквы сушат мозг, а я не желаю умереть разочарованным.

– Ты высасываешь! – с ненавистью закричала она. – Зачем?

– Наполняю воображение, – честно сказал я. Честность на честность. Это честно. Ха!

– Сволочь! – Ее рука взлетела и рухнула мне на глаза. До слез от боли.

– Прости! – испуганно вскрикнула она.

– А не пошла бы ты… домой! – процедил я и поднялся из-за стола. На нас все смотрели.

Я шел к стоянке, она бежала за мной, повторяя как заведенная: прости, прости, прости! Она цеплялась за руль, стоя перед мотоциклом, как взбесившийся осел. Она умоляла остаться, я направил колеса на нее. «Kawasaki» взревел вместе с взрывом моего хохота, она отскочила в последнюю секунду. И отлично! Иначе я бы проехал по ней всеми колесами без всякого сожаления. На нас все смотрели, я чувствовал себя идиотом. Любящий мужчина – смешон, не любящий – клиника!

Я ехал в бешенстве, смеясь и проклиная свою дурь. Что нужно? Мой отъезд – штамп о разводе еще до встречи. Я показываю паспорт – это значит отстаньте! Я имею без обязательств. Не желаете – прощайте! Дурь! Какая дурь! Что я бешусь? Мне на всех наплевать, кроме себя. Я не гедонист, мое наслаждение – лишь инструмент для печати фантазий. Именно потому я свободен от связей. Ни корней, ни привязанностей. Отлично! Весело! Беззаботно! Живу в ритме самбы. Под оркестр, который сам собираю. А что? Я вспомнил тембр Иды и захохотал. Вскрикивающий, смешной голос Иды – это куика. Без сомнений! Ххха! А Майра? Клыки пантеры начинаются под беримбау, как капоэйра. Точно! Кольчатые губы-гусеницы на сухой траве волос – шуршание гуиро. Фу! А что же бабочка? У меня в голове забренчал агого, и я выматерился от души. Овца! На черта ей моя группа крови? Гадает на кофейной гуще, глядясь в зеркало?.. Да и черт с ней! Мне нужны еще две бабенки для оркестрового кворума в этом богом забытом городишке – сэнгсеро и бонго. Не поискать ли? Ххха! Дурь! Какая дурь!

А идейка неплохая для новой работки. Женщины-оркестр. У каждой своя мелодия, сложенная краской. Эдакий парад музыкальных инструментов-женщин в ритме эклектичной самбы. Карнавал, жара, солнце. Барабаны, колокольчики, маракасы – креольский морок и жар. Смычки и струны, эфы и деки – маленькая европейская капля тихой печали. Безбашенная страсть и грусть на заднем плане. Все размыто зноем в многоцветном рисунке женских лиц и тел в музыкальных футлярах. Я – дирижер, они – моя симфония. Я его уже вижу. Спасибо, агого! Зацелую!

– Ты танцевала самбу на траве?

– Нет.

– Попробуем?

– Не знаю.

– А что ты знаешь? – заорал я.

– Не знаю, – тихо сказала она.

Я чуть не взрезался в столб, меня скрутило от смеха. Я хохотал гомерическим шепотом. Хохотал так, что у меня текли слезы; она молчала, не бросая трубку.

– Вам плохо? – Поодаль остановилась старушка – божий одуванчик. На лице искреннее сочувствие, искренняя опаска и искренняя надежда – вдруг помру на ее глазах? Божьих одуванчиков вставляет жизнь, если кто-то дает дуба?

Я помотал головой, божий одуванчик остался торчать рядом. Видимо, надежда на счастливый исход еще не угасла.

– Кто с тобой? – спросила она.

– Мать Тереза с ключом от газовой камеры.

Честное слово, я чуть не заплакал. Я – здоровенный конь с яйцами! Да что со мной? Будь ты проклята!

– А музыка будет? – вдруг спросила она. – Там… На траве?

– Напою. – Я дрыгнул ногой, в зеркале расплылась чья-то улыбка. Моя?! Дурень! Вот дурень!

Если вы не видели идиотов, приходите в сквер у театра драмы. Там легко можно обнаружить мужчину, который смешон. У него на башке дурацкий колпак и забрало.

– О-о-ой! – Она упала на траву, смеясь. – Это самба?

– Угу.

Я смотрю ей в глаза, кофейная радужка переливается фасеточной пенкой всех цветов радуги. Она лежит рядом со мной. Я вижу, как она дышит, наполняя воздухом мои легкие. Она далеко – на расстоянии вытянутой руки, и близко – я снова слышу запах джиды. Меня он волнует, как… весна. Весна валится на меня белыми цветами жасмина и персидской сирени, ее волосы – солярной джидой. У них одуряющий запах тяжелых наркотиков, запрещенных всеми полицаями мира. Их вводят в нос, чтобы поймать кайф, и они действуют мгновенно, снося башню. Я уже вижу себя в зеркале ее роговицы, в рамочке из синего неба и облаков.

Я умер?

– Никогда бы не подумала! – не верит она и смеется. – Зачем ты пришепетывал и кричал?

Мне хочется сказать, что так бывает, когда умирают от взрыва шишки глупости, но вместо этого говорю:

– Так звучит куика – самый нелепый музыкальный инструмент. Благодарно повизгивает и плачет басом, если ее потереть мокрой тряпкой. У куики самый идиотский голос.

– Куик! А! – ору я. Девушки смеются.

Оказывается, в моем оркестре куика – я. И мне жаль себя до смерти!

Ночью на меня пикируют черные бабочки ночи. Меня подбрасывает от отвращения и первобытного страха. Живое отродье умерших душ марширует тощими ножками к моим подмышкам, чтобы жрать мой пот и тянуть мою душу. Я ничего не могу! Я пробую писать, но ничего не выходит. Замысел есть, кисть не ложится. Замысел есть , твою мать! Я кружу зверем в про́клятой клетке с тремя зарешеченными окнами. Из угла в угол, от окна к двери. Ничего! У меня есть деньги и есть перфекционизм. Мне не нужно мазать поделки, чтобы жрать. Меня покупают и знают. Десять-двадцать тысяч зеленых за холст. Не меньше! Я желаю не падать, а подниматься! Это понятно?! И мне остохренело ждать!!!

Страх и ярость носят меня из угла в угол. От окон – кресты, от двери – ноль, сверху – краснокосыночная ехидна. Дешевая поделка богом забытого мазилы! Ты – мой?! Хрен тебе! Ярость и страх раздувают ноздри, я слышу запах гнилья и подтасовки. Меня преследует запах стоячей воды. Всё! Всё им воняет! Смердит отовсюду! Ненавижу! Сссука!

«С» выстреливает изо рта, разбивая стул вдребезги. А-а-а! Еще?! На! На! На! Сволочь!

– Рита? Это Марат. Не забыли?

– Нет! – смеется она.

Я вижу, как кольчатые губы поднимаются горбиком, и меня сводит это с ума! Мне повезет! Ё… твою мать! Раздавить овцу! Чтоб следа не осталось от этой вони!

– Приезжайте сразу на выставку. Я вас встречу. – Рублю слова, отбивая их яростью, как кувалдой.

– Не раньше восьми.

– Отлично!

– А потом? – понизив голос, спрашивает она.

– Все, что пожелаете! – Смеюсь во все горло. Мне повезет!

– Я много чего хочу.

– Не больше меня!

Что может сравниться с тем, что хочу я? Ничто!!!

Ненавижу смотреть чужую мазню с потусторонним прицепом. Пришел заранее и обнаружил траурницу в тесном кольце самцов. Я – мимо, она не повела бровью. Ведьмины глаза рыщут по другим лицам. Ххха! Я посмеялся от души. Мне везет! Прошелся по залу, смеясь. Картонку с безголовой бабой цвета стоячей воды лапают чужие зрачки. Они все так похожи? Их общий запах – болотная вонь?