Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние

– Что я должна?

Меня носит из угла в угол неведомая сила. Угол, кровать, стул, балкон. Опять угол, кровать, стул, балкон. Снова и снова – лечь-встать, лечь-встать, лечь-встать!

– Что я должна?

Я легла на пол и прижалась к нему щекой. Теперь здесь мое место? Там, где был он ? Так мне помнить?! Однажды, когда меня забыл один человек?! В моей ладони сухой язык тюльпана. Он побурел и стал прозрачным, одно неверное движение – и нет его. Я, не касаясь, глажу жилки. Так мне помнить?!

Я обхватила голову, колени жгут локти, а пальцы – лоб. Моя душа натружена не спать, в глазах бельмом бессонница, он в ее бельме мозолью. Мне жаль до слез, да только и слез уже не осталось. И не себя мне жаль – мне жаль, что все уходит. Но только я не знаю… Что делать? Он уедет… Все равно? Ведь ничего мне не исправить. Ничего.

Зачем тогда я торчала у кровати чужого ребенка? Вместо того чтобы… Испугалась? Да что со мной? Боялась не простить? Стать копией матери, сделав кого-то несчастным? Таким же, как я? Я все могла! Все! Все можно изменить!

Я посмотрела вверх и попросила:

– Я все исправлю. Все отдам. Оставь его со мной!

И на подоконник села бабочка. Маленький посланник весны. Голубой, как кусок неба. Прозрачный, как ветер. Легкий, как судьба. Может, это мой лоцман? Бабочка качнула крыльями, я затаила дыхание. Направо? Значит, будет хорошо. Ветер погладил черемуху, она шлепнула долбленками по створке окна. Ну же!

Не знаю, сколько я ревела. Так жаль себя. Так жаль. Так жаль, что хочется смеяться… Глупая, глупая, глупая я!

Я остановилась у подъезда, нужно переждать. Не привыкла. Я оглянулась, вытащила зеркальце и улыбнулась. Глаза красные, под ними круги. Я больна, но это не страшно. Это опасно!

Что я смеюсь? Сумасшедшая…

Он открыл дверь и отпрянул назад. Мне стало стыдно. Так сильно, что загорелись щеки.

– Можно? – нерешительно спросила я.

– Я не ждал, – испуганно ответил он.

– Я… Я шла мимо. Напрасно?

– Нет! Конечно! – тихо вскрикнул он и неловко отступил в сторону, я неуверенно прошла, но осталась в прихожей.

– Папа, – я заглянула ему в глаза. – Прости меня.

– За что? – испугался он.

– За то, что тебе со мной не слишком повезло.

– Ну что ты… – Он вдруг обмяк и сел на стул в прихожей, не глядя. – А я думал, ты уезжаешь.

– Не пустишь? – засмеялась я.

– Как я могу? – тихо сказал он и поднял голову. – Уезжаешь?

– Почему ты так решил? – У меня засосало под ложечкой.

– Не знаю… – Он вглядывался мне в лицо. Он искал, я прятала глаза.

– Пап! – нарочито весело воскликнула я. – Я сама ничего не знаю. Ничего.

И вдруг заплакала. Он тяжело поднялся и обнял меня, а я услышала в его груди хрипы. Как у маленького мальчика Гриши Томилина. Получилось, я жалела чужого ребенка, а родного отца – нет. Что важнее? Не знаю…

– Я пойду? – попросила я.

– Береги себя. – Он, не стыдясь, вытер слезы.

– Ладно! – рассмеялась я.

– Ты такая красивая, что трудно дышать, – он сипло засмеялся в ответ.

– Спасибо.

Я поцеловала его в щеку и поняла, что не помню, когда целовала и обнимала родного отца. По-моему, никогда. Сколько же я пропустила! Так жаль. Так жаль… Что снова хочется плакать. Глупая, глупая, глупая я!

Я не могу заснуть. Я все забыл, спать не могу. В мою голову навязчиво лезет чужой мотив – бабочка философская присела на розовую звезду и открыла окно в ад. Мне смешно. Так смешно, что трясет от смеха, выворачивая кости судорогой. И здесь бабочка! И здесь! В ад! Ххха! Ххха! Я – розовая звезда! Розовая! Балаган!.. Бабочка! Ххха! Порхающие цветы – дерьмо! Частица неба, упавшая на землю? Ересь! Ошметок ада, вернувшийся домой! Ее перхоть смердит стоячей водой и серой! Ненавижу!.. Хоть бы кто-нибудь позвонил! Хоть кто! Мне поровну! Я жду чужой голос так сильно, что хочется бежать, все равно куда, чтобы искать. Страх и надежда носят из угла в угол в зарешеченной клетке, я мотаю круги ожидания один за другим. Никого! За окном темень. Ночью не живут. Я валюсь на кровать, меня распинает жара, ее духота высыпает холодным потом. Влажная оспенная сыпь пахнет черной смертью и гнилыми яблоками. Не переношу юг! Душит зноем весна, смеясь над календарными потугами. Какого черта меня сюда принесло?!

Да позвони же мне, овца!

– Поедешь на шашлыки? Ко мне на дачу. Она в горах.

– Да. – Я уцепился за вкрадчивый, слизистый тембр, как за спасательный круг.

– Мы будем не одни.

– Все равно! – засмеялся я.

– Я уже там. Найдешь?

– Говори адрес.

Спасибо, гусеница! Я ждал, ты пришла вовремя.

Ветер умер, воздух па́рит стоячей водой, я весь в поту. Жми на газ, будет ветер! «Kawasaki» наматывает на шины серый густой воздух. Над ним, ниже не бывает, зависли тяжелые облака предчувствием грозы. В их грязном, влажном дыме блестит оловянной пуговицей нечищеное, гуммигутовое солнце. Его сухой яд горчит на языке. Меня несет вперед бешеная скорость. Деревья, дома, столбы стоят стоймя, их намертво клеит к земле мерклое небо.

– Бретонцы! Проезжая дорога ведет меня в край неизведанного кафе! – ору я.

Взбесившийся ветер бьет в глотку душным мячом, она давно забита. Я в полосе блеклого солнца, горы во тьме. Колеса печатают белым полосу разметки, она стремится в грозу. Серый асфальт упирается в тучи, возвращаясь ве́рхом назад. Меня крутит мертвой петлей в сером битуме мотодрома. Вверх-вниз – голова-ноги, вверх-вниз – голова-ноги. До одуряющей бесконечности. Я думаю о хеппенингах тухлого мяса Дали. Ххха! Бетон, черви, вонь. Подходящая иллюстрация!

– Твоя тачка? – смеется гусеница, кивая на «Kawasaki».

– Угу.

– Как ты ее сюда привез?

– Оказией. Я привык.

Ее жирные, складчатые пальцы выскальзывают из моей ладони, оставляя пятна давленной слизи, линзы ногтей тускло блестят некрашеным хитином.

– Мой двоюродный брат. – Кольчатые губы поднимаются горбиком. Гусеница смеется.

– Стас. – Жук-навозник бычит лоб, пожимая руку. Его плотоядные жвала скрежещут любезной улыбкой.

– Ольга. – Яйцевидное тельце, обутое в желтый сарафан, протягивает ладонь, на предплечьях топорщатся волоски. Ежемуха! Ей-богу!

– Марат.

Мне смешно. Изведанный зоопарк для насекомых. И только! Я хотел другого.

– Вчера я сразу приехала сюда. Захотелось мяса с кровью. – Глаза гусеницы вязнут в моих, я щурюсь, ресницы клеит топкая слизь. Духота сыплет на ее кожу пот, меня передергивает от отвращения. Жаль. Жаль. Зря я приехал. Мне хотелось другого.

– Ты любишь преферанс? – спрашивает гусеница.

– Может, распишем пульку? – вторит ей Стас. – Шашлык только через пару часов.

– Не люблю, не пишу, – коротко ответил я.

– Много теряешь, – засмеялись кольчатые губы. – Любопытно поиграть реальностью. Если на руках ловленный мизер и ход с твоей руки, нет ничего лучше, чтобы отправить свой паровоз в чужое депо.