Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние

– За что? – Мне тяжело говорить. – Разве я помогла вам?

– Мой первенец, – улыбнулся Мирзоев. – Я потерял веру, но он выжил.

– Да.

– Спасибо.

Он закрыл дверь, я осталась одна.

Утро положило на подоконник свет, я коснулась его руками, и он согрел мои ладони. Легко и просто… Жаль, что я раньше этого не поняла. Было бы легче.

Я плакала горько и долго, пока не узнала себя.

Ночью ко мне пришла девочка, у нее были серые глаза и странное имя.

– Ева, – сказала она.

– Я знаю.

– Так что же ты ждешь?

Я взяла ее за руку. Маленькая ладонь была невесомой, но она подарила мне силу. Я научилась жить, это не страшно… Даже если останусь одна.

– Мам, как ты? Все хорошо?

– Хорошо. Что-то случилось? – пугается она.

– Да! – смеюсь я. – Я тебя люблю.

Она молчит, и я молчу.

– Я тебя очень, – тихо говорит она.

– Я хочу сказать тебе спасибо. Когда ты приедешь?

– За что? – смеется она.

– За то, что ты есть. – Мне грустно, но только это светлая грусть. – Береги себя.

– Глупая ты, – вздыхает она.

– Не очень! – смеюсь я. – Пока?

– Ты себя береги.

– Ладно.

Я подошла к окну и подняла голову. Небо, небо, небо, далеко облака. Солнце упало мне прямо в глаза, и я зажмурилась, чтобы забрать его навсегда.

– Приедешь на дачу? – спросила Рита.

– Да. – Живот сжало предвосхищением финала.

Я его поняла. И все же… И все же мне повезло!

Передо мной миндальные глаза, они берут, я отдаю.

– Видишь? – смеюсь я. – Бусы красные надела! Ты сказал, они к лицу. Помнишь? Каждая первая – люблю, каждая вторая – жить не могу! Ты носил их как четки. Твои пальцы и ягоды красные. Я смеялась – порвешь! Ты их прятал за спину, но вдруг отдал. Зачем? Чтобы и такого от меня не осталось? Как хочется плакать! Глупая, глупая, глупая я!

– Зачем тебе я? – спросил ты. – Забудь, я уезжаю.

– Разве это в моей власти? Сердце живет по закону – либо все, либо ничего. Поэтому любят и ненавидят всем сердцем. Или не замечают – тоже всем сердцем. По-другому не получается. Или у тебя не так?

Ты отвел глаза, я так и не сумела их разгадать. Я подслушивала твое сердце, я подглядывала, как ты дышишь, я следила за твоим пульсом. Но так и не узнала тебя до конца. «Что в твоей голове? Кто тебе я? Кто?!» – кричат мои глаза. Но сердце встревает: «Теперь это неважно, он уезжает, ты не успела».

– Расскажи о себе, – попросил ты.

– Зачем? Я опоздала.

– И все же.

– Ты спал, я рассказала тебе, как боялась. Жизни боялась. Смешно, да? Там обожглась, тут расплескалась. А оказалось, я не жила ни дня!

Утром я не сказала ни слова, а ты мне ответил:

– Если бы меня спросили, какая из работ новых художников меня зацепила, я бы выбрал картину Гоголадзе «Ворона». Я часто смотрю на нее, а белая ворона глядит на меня одним глазом. В нем тоска. Беспросветная тоска. Клетка такая тесная, что в ней не вздохнуть, тем более не взлететь. А дверца открыта. Вот в чем дело. В каждом из нас живет маленький кусок белой вороны. Он – единственный симптом нашей уникальности. Но мы зачем-то красим перья, а не летим. Может, стоит попробовать?

А я промолчала. Глупая, глупая, глупая я!

Нет! Мне казалось, что я боялась. Но теперь поняла. Я просто ждала. Понимаешь? Ты научил меня видеть, я закрыла глаза. Ты научил меня желать, я не просила. Ты научил меня гореть, я не хотела. Ты научил меня любить, я сбежала. Глупая, глупая, глупая я!

Твои глаза улыбаются, я не верю своим. Они предлагают надежду, я ее не ждала. Я снова верю – верить нельзя.

– Останься! – молят мои глаза. – Я боюсь, ты потеряешь себя. Ты спал, я нарисовала на твоей груди крестик. Как я могу защитить тебя, если мы будем врозь? Останься! Я обещаю беречь тебя от себя!

– Я не могу.

– Лучше мне не видеть твоих глаз никогда! В них чужой город, там меня нет. В них дальнее море, у меня нет ветрил. В них бескрайняя степь, но дорога для одного. В них нездешнее небо, мне крылья не суждены. Так жаль! Так жаль, что хочется не плакать – кричать!

Каждый день, каждый час, каждую секунду я думаю, что мне нужнее всего. Нет! Ты не понял! Ты во мне, я тебя не отдам! Но я решилась. Позовешь – я поеду с тобой. Хочешь крылом, хочешь верхом, хочешь пешком. Ноги сотру, но дойду. Куда ты, туда я. Не позовешь – умолю! Или ты не любишь меня?

Хочу, хочу, хочу идти с тобой до конца! Хочу остаться с тобой, где бы ты ни был, где ты смотришь в себя, а я – на тебя, не желая увести тебя за руку от самого себя. Я хочу забыть, какая я есть, лишь бы не расставаться! Я хочу, чтобы бог спросил меня – кем ты была? И я бы ответила – только тобой. Ты позовешь меня, если я стану не мной, а тобой? Позовешь?

– Нет!

Я снова плачу. Боюсь… Боюсь, что не забуду тебя. Как ты не понимаешь?!

– Отдай мне меня! – с ожесточением просишь ты.

– Нет! – горько смеюсь я. – Ты спал, и я закрыла твои глаза губами, чтобы ты видел меня, даже когда спишь. Я положила губы на твой лоб, чтобы ты думал обо мне, даже когда меня нет. Я положила губы на твои, чтобы они не забыли мои, даже когда меня нет и не будет.

– Мне нужно уехать, чтобы остаться с тобой. Веришь? – нехотя сказал ты.

Я посмотрела на небо. Ветер разогнал облака, вернув солнце глазам. Я победила, и я проиграла. Я остаюсь, не жалея. Я жила, и мне есть зачем жить!

Июльский зной па́рит воздух, подменяя весну летом. Я в полосе яркого света, горная темень осталась вдали. Колеса накручивают разметку на катушку дороги, завязывая память узлом, она возвращается майским дождем. Значит, мы ищем то, что не схоже, чтобы понять, что «не та» – это та?

Эйфелевы электростолбы идут караваном, их шкура лоснится взмыленной сталью. Они устали – я нет! Между ними черный провод альпинистской веревкой. Они на привязи – я нет! «Kawasaki» рвет ветер, я кричу в небо, тучи летят за мной. Асфальт мотает, мотает, мотает линии электропередачи, отбрасывая стальные столбы назад, направо, налево! Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз!

– Тот, кто рожден свободным! Никогда! – ору я.

– Никогда! – вопит со мной ветер.

– Дави на газ, ветрюга! – ору я.

– Йа! – Ветер вбивает в бетон запредельную скорость. «Kawasaki» ревет бешеным зверем, вспарывая черным лбом горизонт.

– Лепота-а-а! – ору я.

Солнце танцует на серпантине, рисуя озеро в стальном караване столбов. Из-под колес врассыпную камни, я взлетаю и падаю вместе с землей. Ррраз! – налево – по миражной ряби. Ррраз! – направо – по неотсюдным волнам. Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз!

Камень-надолб бьет катапультой, «Kawasaki» взлетает, вращаясь в смертельном сальто. Ррраз – солнце справа! Ррраз – солнце сверху! Ррраз – солнце слева! Всё!

Небесные врата открыты, в них глубина без дна. Солнце богом глядит в глаза. Я лежу, надо мной скифской конницей пятицветные облака [3]. Снизу – пепел и синева, в середине – кровь, сверху – золото и белизна. Во всю ширь и высь – дикая степь и весна. Зной звенит в ушах, плавит и отливает воздух в щиты и колокола. И до самого горизонта – трава, трава, трава. Степь кладет разноцветные соты цветов, солнце варит в брагу их мед. Я дышу – майский улей шатает кровь. Я распят – в жарком хмеле не устоять. Я не трезв, я не пьян – заворожен. Горный ветер гонит волну, травяное море шумит, плетя жар в миражи, в них пахучие шишки шабдара вяжут мечи и стрелы в древний парфянский узор. Небо рвет радугу в клочья, степь убирает и рядит в ее лохмотья цветы. Красное, синее, желтое, белое пляшет, шаманит, кочует на зеленом соке травы. Впереди – флагом дикого мака уголь, позади – горицвета крест, справа – бессмертника снег, слева – в зеркале барвинка – небо. Подо мной – земля, у меня в руках сон-трава. Я слушаю шум тишины, во мне – глаза, в них майский дождь и пятицветные облака [4]. И я молчу, молчу, молчу. Боюсь растерять, что искал, что нашел, что забрал.