Инна Туголукова - Кризис среднего возраста

— Здравствуйте, — раздался низкий мужской голос. — Меня зовут Сергей Потапов. Мне вас рекомендовала ваша подруга Анна. У меня…

— Я знаю, — перебила Вера, прикрывая трубку. — Она мне говорила. Оставьте свои координаты. Я вам перезвоню…

Но исполнить свое обещание она смогла очень нескоро. Уже в самом конце рабочего дня, усталая и раздраженная, Вера буквально заставила себя позвонить по продиктованному Потаповым номеру. Трубка на другом конце провода отозвалась глухим стуком и полным молчанием.

— Алло! — недовольно сказала Вера. — Вы меня слышите? Это нотариус Пинигина.

— Да пошла ты к чертовой матери! — заорал хриплый мужской голос.

Она вздрогнула от неожиданности и выронила трубку.

«Все мы в руках у идиотов, — думала Вера, разглядывая отколовшийся кусочек пластмассы. — Прими это как данность. Бери шинель и иди домой».

Но домой идти не хотелось. Хотелось плакать. Точить слезы, скулить, реветь белугой. И жалеть себя, жалеть, жалеть. Не слишком красивую, не очень молодую, затюканную работой, брошенную мужем и Геной-Вагинаком. Никому не нужную, обруганную последними словами. И главное, за что? За что?! За то, что не перезвонила через две минуты? Да попадись ей сейчас под руку этот Протасов, или как его там…

Она швырнула трубку на рычаг, и телефон тут же грянул как гром небесный.

— Вас слушают! — злобно сказала Вера.

— Извините, ради Бога. Это Потапов. Я вам сегодня уже звонил.

— Я помню, — любезно подтвердила Вера. — Я сегодня вам тоже уже звонила. Вы что же, хотите уточнить адрес, по которому меня направили?

— Я вам сейчас все объясню…

— Не стоит утруждаться. Меня абсолютно не интересуют ваши мотивы. Надеюсь, вы без особого труда найдете другого нотариуса.

— Нет, нет! — заволновался Потапов. — Пожалуйста, не вешайте трубку!

— До свидания.

— Да выслушайте меня, черт побери! Это был всего лишь попугай!

— О! — с веселой злостью умилилась Вера. — Это что же, вместо автоответчика? А пингвина у вас, случайно, нет? А то я бы ему свежей рыбки принесла.

— Вера!

— Вера Петровна! — сурово поправила она.

— Вера Петровна, — послушно повторил Потапов. — У меня действительно живет попугай. Разве подруга вам не говорила?

Подруга говорила.

— Ну хорошо, — смилостивилась Вера. — Сегодня я очень устала, а завтра сходим к вашей родственнице. Обещаю. Где мы встретимся?

— Давайте у метро «Цветной бульвар». Там один выход.

— Она что, живет в Москве?! — ахнула Вера. — Час от часу не легче!

— Я оплачу вам такси… — Он расценил ее молчание как согласие и поспешил закрепить успех: — Как я вас узнаю?

— Я буду держать в левой руке журнал «Работница», — раздраженно сказала Вера.

— Какой журнал?

— Значит, так…

Она отшвырнула ногой стул и повернулась к большому зеркалу за шкафом. Оттуда на нее смотрела бледная взъерошенная неудачница, всеми брошенная, никому не нужная, кроме разве что городских сумасшедших, летящих к ней в поисках справедливости, да еще, может быть, Машки…

— Значит, так, — сердито повторила она, глядя в зеркало. — Крашенная перышками шатенка…

— Чем крашенная?

— Перышками. Вроде вашего попугая. Глаза серые, большие. Ресницы, напротив, маленькие. Нос массивный. Зубы желтые, зато свои. Шея короткая, плечи покатые. Грудь есть, а вот задницы, извините, не существует как таковой. Ноги толстые и растут откуда положено. Не от ушей. Которые, кстати, торчком.

— Кто?

— Уши. А вы думали, ноги?

— Да-а, — задумчиво проговорил Потапов, — мимо не пройдешь. Хотелось бы на вас посмотреть.

— Еще бы, — мстительно согласилась Вера.

— Ну а я…

— О, не утруждайтесь! — перебила она. — Я прекрасно вас себе представляю: черная повязка, деревянная нога и наглый попугай на левом плече.

Невероятно, но жизнь потихоньку наладилась — не хуже прежней, просто другая — и понесла свои воды по новому руслу. Невероятным это казалось именно по отношению к ней, к Ане. Чужие разводы представлялись делом обыденным, житейским. Это ее мир рухнул, взорвался, разлетелся на мелкие осколки, выгорел дотла, до полной безжизненной пустоты.

Но из тлена, из остывшего пепла уже пробивались, неудержимо рвались наружу ростки этой новой, другой жизни. И Аня больше не плакала ночью в подушку, не бродила как в воду опущенная («Как обкаканная», — говорила Ба). О нет! С чего бы это? Или она что-то сделала не так? Или сама не хороша? Все так, и сама хороша. А кому не нравится — скатертью дорожка. Как говорится, «если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». А в данном случае очень даже известно — это ей повезло, Ане. Посчастливилось, подфартило. Чего она, собственно, лишилась уж такого важного, жизненно необходимого? Ровным счетом ничего. Ни-че-го! Как там сказал классик? Жизнь только начинается в тридцать семь лет! И у нее, у Ани, есть все, чтобы сделать эту жизнь счастливой, — дочка, работа и крыша над головой. А еще родные люди, которые не предадут, не бросят, не уйдут с чемоданчиком, потому что где-то им мягче постелят.

Господи! Что ее так мучило, так убивало? Уязвленное самолюбие? Да тьфу на него! Она словно встала после тяжелой болезни, очнулась от тягостного сна. И снова полна радости, полна желаний — в ее жизни наступила пора перемен. Она вновь обрела в себе женщину, желанную, свободную, открытую для новой… любви? Да просто для жизни во всех ее чудесных проявлениях. Мужчины таких не пропускают, чуют, как собака сахарную кость. Не пошлых охотниц, хватающих цепкой лапкой все, что только под руку подвернется. А вот этих счастливиц, живущих в гармонии с собой и с миром.

Один уже клюнул. Вернее, два. А еще вернее — три! Скоро она собьется со счета! Правда, не совсем то, о чем бы мечталось. То есть даже совсем, абсолютно не то! Но ведь это только начало…

Первым был завсегдатай их книжного магазина, известный в далеком прошлом переводчик с французского. Когда-то («В те годы», — говорила Ба) он работал в издательстве «Художественная литература», ездил в загранкомандировки и всячески процветал. Потом запил, лишился всего — работы, семьи, квартиры, каким-то чудом сохранив при этом поразительную чистоплотность, холеную бородку, изысканный гардероб тридцатилетней давности и чувство собственной эфемерной значимости. Но эти дрожащие руки, а главное, лицо — испитое, одутловатое, сохранившее тайные следы былой привлекательности и оттого еще более ужасное, с гнилым, зловонным ртом, бугристым носом и воспаленными тусклыми глазами!

Аня его жалела, прозорливо угадывая трагедию интеллигентного, талантливого человека, безуспешно пытающегося противостоять губительной страсти и сохранить человеческий облик.

Однажды она слышала, как переводчик, непринужденно жестикулируя, беседовал с одной дамой на чистейшем французском, и подивилась контрасту изысканных манер, грассирующего мягкого голоса с его диким обликом. Дама, видимо, была старой знакомой и удивления не выказывала, лишь деликатно отстранялась, овеваемая ядреным перегаром. Аня же испытала настоящий шок, как если бы у нее на глазах вдруг заговорила по-французски лошадь.