Анна Берсенева - Французская жена

Мария укрыла старушку пледом и вышла из комнаты.

– Феликс, может быть, вы выпьете хотя бы кофе? – спросила она, входя в кухню.

Вряд ли он услышал ее вопрос. Он сидел на корточках перед комодом и что-то сосредоточенно разглядывал на фасаде нижнего ящика. Потом резко распрямился и сказал:

– Придется с собой забрать. Его лаком надо покрыть, а старушка запаха не выдержит.

Все-таки обращал он, значит, внимание на не относящиеся непосредственно к комоду явления. Вот, на старушкино удобство хотя бы.

– Вам нужно помочь? – спросила Мария.

Он посмотрел с недоумением. Впрочем, оно сразу же сменилось в его глазах другим каким-то выражением.

– Нет, не нужно, – с этим непонятным выражением, но уже не в глазах только, а и в голосе тоже, ответил он.

– Вас что-то удивляет? – проговорила Мария.

Когда он вот так смотрел, так внимательно и непонятно, она чувствовала какую-то странную робость перед ним. Но причина собственной робости была совершенно необъяснима для нее.

– Да. – Он наконец улыбнулся.

– Но что же?

– То, что вы предлагаете мне помощь.

– Но это же естественно!

– Ничего не естественно. Вы нежная женщина – и предлагаете помочь мне перенести комод.

– Да, правда! – засмеялась Мария. – Конечно же, это смешно.

Только теперь она поняла, как комично прозвучал ее вопрос. Здесь, в тесной кухоньке, она стояла почти вплотную к Феликсу, и было видно, что ее макушка едва достает ему до плеча.

Она подняла глаза. В его встречном взгляде было что-то вроде радости. До сих пор ей казалось, что способность радоваться, во всяком случае, сколько-нибудь открыто, ему совсем не присуща.

Впрочем, до сих пор – это ведь означало всего одну встречу с ним. И почему он вдруг назвал ее нежной женщиной? Это было как-то необычно, никто ее так не называл.

– Я за Полем схожу. Он поможет комод вынести, – сказал Феликс.

– Вы на машине? – спросила Мария.

– Да.

Пока Феликс ходил за консьержем, пока вместе с ним выносил комод из кухни на лестницу, Мария собирала свои вещи.

Она заглянула в спальню – может, надо разбудить Нину и мальчика? Но те спали так сладко, что Мария не стала этого делать.

Она услышала, как захлопнулась дверь. Стало тихо. Из-за кромешной тишины, воцарившейся в маленькой квартирке, ей стало грустно и захотелось поскорее уйти тоже. Кстати, она вспомнила, что так и не выяснила, когда будет готов комод, а ведь обещала Кире Алексеевне.

Феликса она увидела уже на бульваре. Он садился в машину, которая показалась Марии допотопной. Впрочем, была она, как видно, вместительной: массивного комода не было заметно, значит, он полностью уместился в багажник.

– Феликс, подождите! – окликнула Мария. – Ведь я не узнала, скоро ли вы сможете закончить эту работу. Дело в том, – добавила она, подходя к нему и словно бы оправдываясь за свое неуместное любопытство, – что Кира Алексеевна нуждается в деньгах, потому и продает этот комод, и ей, конечно, хотелось бы поскорее.

– Через три дня привезу, – сказал он. – Как только лак высохнет. – И спросил неожиданно: – Я отвезу вас домой?

– Но совсем не обязательно, – смутилась Мария. Она терпеть не могла обременять кого-либо собою. – Я вызову такси.

– Незачем. Я живу в трех улицах от вас. Садитесь.

В машине пахло крепким горьковатым табаком и почему-то металлом. Это странное сочетание показалось Марии приятным.

– Я инструменты здесь держу, потому металлом пахнет, – сказал Феликс.

Он ответил на вопрос, который она не успела задать. Мария еще при первой встрече заметила, что он каким-то удивительным образом знает, о чем она хотела бы спросить. Впрочем, почему же удивительным образом? Просто она слишком незамысловата, по-видимому, вот и нетрудно догадаться.

Машина ехала по бульвару Батиньоль. Утренний послерождественский Париж был пустынен и странен. Мария поняла вдруг, что впервые в жизни едет по городу в такое утро.

– Это совсем ново для меня, – сказала она.

И сразу спохватилась, что говорит не вполне ясно. В этой просторной старой машине, в горьковатом ее нутре, в обществе этого непонятного мужчины она чувствовала себя как в одиночестве. Это было самое естественное для нее состояние, потому что она привыкла жить в одиночестве, но все же, конечно, следовало бы изъясняться разумнее.

– Утро после Рождества я всегда проводила дома, – пояснила Мария. – И сегодня впервые в жизни оказалась в это время на городских улицах.

– Вы чувствуете себя неуютно? – спросил Феликс.

Его глаза поблескивали в темноте зимнего Парижа.

– Нет, – ответила Мария. – Но уютно было бы тоже неправильным словом. Я чувствую себя странно. Как будто мой мир немножко сместился – вот так будет точно сказать. – Она покачала головой и добавила: – Но я замечаю, что снова стала говорить по-русски неправильно.

– Все правильно. А смещение оттого, что ночь не спали, – сказал Феликс. – Что должно было вам присниться – присниться не успело. Вот оно теперь в явь и пробирается. Это просто сонные фантомы, – добавил он, Марии показалось, успокаивающим тоном.

– Вы очень необычно сказали, – улыбнулась она.

– Сейчас домой вернетесь и отдохнете.

– Вообще-то я не устала, – сказала Мария. – Мальчик, к нашему удивлению, быстро отправился спать, сразу после двенадцати, и мы очень тихо сидели с Кирой Алексеевной. Вы хотите что-то спросить, Феликс. Но не решаетесь, – заметила она. – Спросите, пожалуйста, меня нисколько не смутит любой ваш вопрос.

– Откуда вы знаете, что любой?

– Мне так кажется.

– Да я ничего особенного вообще-то… Просто подумал, что вам со старушкой, наверное, скучно было праздновать. В Париже красивое Рождество. Хочется на улицы.

– Разве? Нет, на улицы мне не хотелось. Наверное, я просто привыкла к этой красоте. А с Кирой Алексеевной нисколько не скучно. Я знаю ее много лет, она работала с моим папой, была его… как это… ассистент на его операциях. Он был хирург, – пояснила Мария. – У Киры Алексеевны была нелегкая жизнь. Впрочем, я мало знаю русских здесь, у которых жизнь была бы легкой. Ее мама успела уйти, то есть уплыть, из Крыма на последнем пароходе. Она была беременна тогда, это уже было заметно. На пароходы давали билеты только военным. Ее муж был офицер армии Врангеля, ему дали один билет, только для него. И он втолкнул свою жену на сходни по этому единственному билету, и сходни тут же убрали. Она плакала, рвалась назад, но ее не пустила военная медсестра, которая тоже отплывала на этом пароходе. Мама родила Киру Алексеевну уже в Париже. А ее мужа расстреляли и сбросили его тело в старый генуэзский колодец. Там были женщины с грудными детьми, в этих колодцах, жены офицеров или, может быть, просто женщины, которые считались врагами. Многих бросали в эти колодцы полуживыми, и детей тоже. Кира Алексеевна узнала все это только десять лет назад. Кто-то из тогдашних крымских очевидцев оставил воспоминания, и их опубликовали в России. Но извините, – спохватилась Мария. – Возможно, это не совсем хочется вам знать, а я рассказываю, не спросив вашего желания.