Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

— Может, останешься? — сказал он. — Как-то глупо было бы теперь тебе уходить.

Он сказал это с той же прямой простотою, с какой лежал, вслушиваясь в нее всю, или целовал ее в висок, или притягивал к себе ее голову, положив руку ей на затылок. В нем была бездна простоты и силы, хотя трудно было это понять при первом на него взгляде. Но Мадина смотрела на него уже не первым взглядом — у них уже было много общих воспоминаний; во всяком случае, так ей казалось.

— Да. Глупо было бы, — сказала она.

Но останется или нет, не сказала. Она растерялась и не знала, что сказать.

Но Альгердас понял ее слова как согласие. Лицо его просияло, и у нее сердце дрогнуло от счастья. Значит, то, что она останется, оказалось для него радостью?

— Залезем с тобой под одеяло и будем альбом смотреть, — сказал Альгердас тем тоном, каким обещают ребенку сказку на ночь; на мгновение Мадина забыла, что он моложе ее, хотя помнила об этом все время и все время это ее тревожило. — Или ты голодная? — вдруг спохватился он.

— Нет. — Она не выдержала и улыбнулась.

— Тогда я тебе полотенце дам и, пока ты в ванной, постель постелю. Это же здорово будет, — сказал он.

Усомниться в этом было невозможно. Во всяком случае, Мадина не собиралась в этом сомневаться.

Одна из стен комнаты была одновременно раздвижной дверью шкафа. Альгердас открыл шкаф наполовину, достал большое белое полотенце. Мадина взяла его и пошла в ванную. Если бы он сказал ей выпрыгнуть из окна, она, пожалуй, сделала бы и это. Страх, неловкость, физическая боль — все, что угнетало ее еще совсем недавно, — забылось совершенно, и при взгляде на Альгердаса она чувствовала теперь только восторг, от которого у нее покалывало в носу так, что даже хотелось плакать.

Халат снова оказался очень кстати: его удобно было надеть после душа.

Когда Мадина вернулась в комнату, покрывало с кровати было уже снято и постель белела так, что в нее хотелось забраться немедленно. Хотелось накрыться с головой одеялом и чувствовать в темноте только дыхание Альгердаса. Ну и его поцелуи, конечно, тоже.

— Я быстро, — сказал он, выходя из комнаты.

Пока шумела в ванной вода, Мадина быстро разделась и нырнула под одеяло. С головой она, конечно, укрываться не стала, но возвращения Альгердаса ждала с совершенно детским предчувствием счастья. Так она когда-то, ей еще и пяти лет не было, ждала вечером, когда наконец откроет книжку — самую увлекательную, такую, от которой невозможно будет оторваться. То детское ожидание не длилось долго, ведь книжку надо было всего лишь взять с полки, но вот тогдашнее предчувствие счастья было таким сильным, что до сих пор помнилось каждое его мгновение.

Альгердаса тоже не пришлось долго ждать. Полотенце было завязано у него на боку, капли воды сверкали на плечах, и волосы были мокрые, но все равно светлые. И глаза все равно горели ясным огнем.

«Я влюбилась в него с первого взгляда, — подумала Мадина, глядя, как он развязывает узел полотенца. — Неужели это в самом деле бывает? Да еще со мной?»

Альгердас лег рядом с нею. Ноги их сплелись под одеялом.

— У тебя губы чем-то осенним пахли, — шепнул он. — Яблоком, что ли?

Мадина вспомнила про бальзам «Яблочный поцелуй» и пожалела, что не догадалась намазать им губы еще раз, уже после душа. А сказать Альгердасу, что запах происходил просто от бальзама, ей почему-то было неловко. Хотя, наверное, нормальная женщина не должна была испытывать никакой неловкости от того, что пользуется косметикой, которая нравится мужчине. Но себя-то Мадина нормальной женщиной не считала, по крайней мере до сегодняшнего вечера. Или то, что произошло с ней сегодня вечером, точнее, уже ночью, тоже невозможно было считать нормой? Нет, про это ей думать не хотелось. Не хотелось соотносить происшедшее с какими-то посторонними представлениями о том, как должно и как не должно быть.

«Никто ничего не знает, — подумала она. — Никто не знает настоящей правды».

— Мне показалось, тебе неприятно было, — вдруг, тоже шепотом, сказал Альгердас. Мадина вздрогнула. Неужели он понял, отчего ей было больно? И что же ей теперь делать? — Но ты ведь ко мне еще не привыкла, да? У нас все это проще. А у вас как-то слишком сложно, по-моему. Но ничего. Мне с тобой по-любому хорошо. Ложись. Альбом завтра посмотрим, ладно?

Он положил ладонь ей на висок тем же очень мужским движением, каким прежде клал на затылок, пригнул ее голову — она как раз оторвала ее от подушки, потому что, испугавшись его слов, с тревогой стала вглядываться ему в лицо, — и погладил ее по щеке, успокаивая. Вторая ее щека уже касалась его плеча: подчиняясь его движению, Мадина легла ему на плечо и притихла.

— Тебе завтра рано надо? — спросил он. — Мне вообще никуда не надо. Целый день. Я тебя могу проводить, а потом встретить. Спи, Динка.

И тут же, противореча своим словам, он принялся ее целовать, и желание его сразу стало сильным, и в следующие полчаса все в общем-то происходило так же, как в первый раз: страсть с его стороны, страсть нескрываемая, и боль, и неловкость — с ее, и она изо всех сил постаралась скрыть свою боль, и, кажется, ей это удалось.

Альгердас, впрочем, и не заметил даже, что его действия противоречат словам. А она заметила, но не обиделась на него. Она ведь сразу заметила его непоследовательность, и ей сразу это понравилось в нем, потому что непоследовательность его была живая и очень какая-то мужская. Мадина никогда прежде не сталкивалась с мужской непоследовательностью, только догадывалась о ее существовании, а когда столкнулась, то ей очень понравилось это неведомое прежде качество.

— Спи, спи, — сказал Альгердас, когда все кончилось. Так сказал, как будто ничего особенного между ними и не произошло. Но поцеловал ее при этом с такой нежностью, что у нее занялось дыхание. — Когда тебя разбудить? Я все равно рано проснусь. Такой организм.

— Хороший у тебя организм. — Мадина улыбнулась, касаясь губами его губ. — Не мерзнешь, просыпаешься рано… Не волнуйся, я сама встану.

«Да и не усну, может», — подумала она.

Но Альгердас обнял ее, прижал к себе, и она тут же окунулась в сон безоглядно, как в его объятия.

— Как вы дожили до сегодняшнего дня, Нэк, вот чего я искренне не понимаю.

Альгердас покрутил в руках емкость из коры какого-то южноамериканского дерева и с удовольствием затянулся матэ через трубочку. Никита тоже отхлебнул из своего стакана. Он, как и Альгердас, не курил, но, в отличие от него, пил не матэ, а мартини.

— Мы — это кто? — поинтересовался он.

— Вы — это те, кому за сорок. Нет, ну сам посуди. Кроватки ваши были выкрашены красками с высоким содержанием свинца. — Альгердас загнул палец. — Так?