Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

— Как это? — изумленно спросила Мадина. — Кем?

— Какая разница, как мы это назовем, — пожала плечами Ольга. — Придумаем что-нибудь. Будешь организовывать диких художников в человекоподобное сообщество. Выставками будешь заниматься, прессой, мало ли чем еще.

— Но я же не умею! — воскликнула Мадина. — Я ничему такому не училась, я этого не знаю!

— Неужели? — усмехнулась Ольга. — Ничего, научишься. Дело нехитрое, можешь мне поверить. То, что они считают искусством, штука вообще сомнительная. За редким исключением — чистейшее шарлатанство. Но тебе в этом разбираться не придется. Я же говорю: ты будешь организовывать процесс. Потому что у меня, Мадо, интерес ко всему этому пропал. — Эти последние слова она произнесла совсем другим тоном: нисколько не воодушевленным, наоборот, усталым и простым. И добавила: — Но надо же занимать в этой жизни какое-то место. А новое для себя отвоевывать — запал уже не тот. Так что галерею закрывать я не собираюсь. А собираюсь передать часть дел тебе. Наконец-то такси! — вдруг воскликнула она, взглянув Мадине за спину. — Надоели душеспасительные разговоры. Я уже до костей промерзла. Езжай, переваривай впечатления. Завтра подробности обсудим.

И, торопливо помахав рукой на прощанье, Ольга скрылась за стеклянными дверьми своей сверкающей галереи.

В ту ночь Мадина долго не могла уснуть. Волнение, недоумение, любопытство — вся чувственная палитра, которая создается широко распахнутым будущим, переливалась в ее сознании. Даже тревога, которая в этом смешении чувств присутствовала тоже, была заманчива.

«Конечно, это нетрудно, — вспоминая сегодняшний вечер, думала Мадина. — Ольга права: художники всё выдумывают о том, что делают. Ну, может, не совсем всё, но больше половины точно. Эта елка из водопроводных труб! — Она вспомнила незамысловатое сооружение, установленное у входа в выставочный зал; ржавые трубы, из которых оно состояло, были скреплены ржавой же проволокой. — Фотографии, те, с нотами на проводах, правда, были оригинальные. Но ведь только оригинальные, не больше».

Эта мысль ее успокоила. Вернее, придала уверенности в собственных силах.

«Да и во всем остальном Ольга права, — думала она дальше. — Я же понимаю, почему колеблюсь. Потому что считала, что жизнь стоит на твердых основах, я с детства такую только жизнь и видела, и думала, другой она не бывает, не должна быть. А она оказалась совсем другая. Ничего в ней незыблемого нет. Любовь, близость, не то что близость даже — соединенье полное… А потом — „я к этому не готов, и я этого не хочу“. А потом и вообще — ничего „этого“ и нет, оказывается. Не судьба. Так к чему же цепляться за прежние призрачности? Пусть все будет, как она сказала! Как там она сказала? Читать книги и беседовать с приятными людьми на солнечной веранде? Да, пусть все так и будет».

Мадина улыбнулась решительности своих мыслей. Как будто эта мифическая веранда уже приветливо открывалась перед нею в ярких солнечных лучах! А не лепился к оконным стеклам мокрый снег позднего ноября.

Под мелькание заоконного снега веки ее стали потихоньку тяжелеть, смыкаться.

«Да-да… — медленно проплыло у нее в голове. — Да, так… И вот…»

И вот они с Ольгой ехали по омытой утренним дождиком, по-летнему пустой Москве, машина легко несла их к выезду из города, и не было у Мадины в сердце ни тревог, ни сомнений.

Ничего в нем не было, в ее сердце. Оно было пусто и свободно.

Гольфом Ольга увлеклась недавно. Мадина ее увлечения не разделяла, но в гольф-клуб с ней иногда ездила. Причина была в одном: общение с безбашенными художниками, среди которых теперь проходила ее жизнь, в больших количествах утомляло, и хотелось общения совсем другого, размеренного, даже респектабельного. Правда, Ольга утверждала, что респектабельность бывает в Англии, а среди родных осин — только ее имитация, но Мадина считала, что если никто рядом с тобой не напивается в хлам, не пристает к окружающим с требованием немедленно восхититься его гениальностью, не грозится отрезать себе ухо, как Ван Гог, то и это уже немало.

Она довольно быстро разобралась в укладе богемной жизни, и нельзя сказать, чтобы этот уклад показался ей совершенным. Забавным — да, но не более.

А здесь, в гольф-клубе «Ноговицыно», царил совсем другой жизненный уклад.

Вдалеке неторопливо ходили по изумрудной траве фигурки в белом, гулко стучали клюшки, бегали по полю мальчики, подающие игрокам мячики; как-то они назывались по-английски, эти мальчики, но Мадина их название позабыла.

Среди далеких белых фигурок бродила по полю и Ольга. А Мадина сидела под белым зонтиком за одним из белых же столиков, которые стояли на клубной веранде, и пила освежающую смесь трех цитрусовых соков со льдом. Чувствовала она при этом такой покой, какой, наверное, могла бы чувствовать лишь в нирване, если бы являлась последовательницей Будды.

Единственной помехой этому покою, и помехой досадной, был Костик. Он сидел напротив Мадины за столиком и допивал уже неведомо который стакан виски со льдом. Льдом Костик, впрочем, не увлекался: как только очередная порция виски подходила к концу и в рот ему попадал холодный шарик, он брезгливо кривился и выбрасывал лед из стакана в траву.

Самое неприятное заключалось в том, что при этом Костик отнюдь не молчал. Выпив, он всегда становился разговорчивым, и, зная это, Ольга отправляла его домой уже после второй рюмки. Но сейчас она была занята игрой, и Мадине приходилось выслушивать его пьяную болтовню.

Ничего она выслушивать, конечно, не стала бы, если бы Костик не был Ольгиным любовником. Как она терпит этого откровенного альфонса, стриптизера из ночного клуба, было Мадине непонятно. Но с Ольгой она своим недоумением не делилась. Может, она держит его при себе назло мужу, с которым не разошлась и даже не рассталась, а может, просто от безысходности; этого Мадина не знала. И с чего она стала бы указывать Ольге, каких мужчин ей выбирать в любовники?

— Вот ты считаешь, я альфонс, — пьяно растягивая гласные, произнес Костик. — Да, в результате — альфонс.

— В результате чего? — вздохнула Мадина.

Она надеялась, что он, может быть, задумается над ответом и замолчит хотя бы на минуту.

Но надежда не сбылась.

— В результате отношений, — туманно пояснил Костик. — Но сам процесс отношений я воспринимаю иначе, да-а, иначе… Они имеют философскую подоплеку. — Он взглянул на Мадину обволакивающим сценическим взглядом, который, видимо, считал обольстительным. Умная фраза про подоплеку, неизвестно где им подхваченная, тоже считалась частью обольщения. Мадине стало противно. — Вот представь, Мадо. Все эти богатые женщины дают мне деньги, которые берут у своих богатых мужей. А те предпринимают огромные, да, о-гром-ны-е усилия, чтобы эти деньги получить. Воруют, нефть добывают, руководят промышленными империями… И что получается? — Костик торжествующе поднял вверх палец. — И получается, вся эта гигантская работа делается для того, чтобы я мог ни в чем себе не отказывать! Скажи, грандиозно?