Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

— Разумный… — задумчиво проговорил Альгердас. — Он, значит, тоже Веневцов?

— Ну а кем ему быть? — закивала баба Марья. — Говорю же, с отцом его Маринка на одну ночку спозналась только. Может, и не спросила фамилие его даже.

Баба Марья говорила что-то еще, она вообще была говорлива, но Альгердас в ее речь уже не вслушивался. Фамилия, которую он услышал и которая каким-то загадочным, сложным, даже пугающим образом принадлежала мальчику, случайно им встреченному, тревожила его, будоражила душу. К чему это было, что значило? Он не понимал.

Только однажды Альгердас вздрогнул, расслышав какие-то странные бабкины слова.

— Чем, вы говорите, его лечили? — переспросил он.

— Оконной слезой, — охотно повторила баба Марья.

— Это что еще такое?

— От лишая первое средство. У собаки он лишай подхватил, Логантий-то. Пять лет ему было. Маринка мази какой-то с Беловодной привезла — она все на Беловодную ездила, видно, тогда уж сбежать помышляла. Да, помазала Маринка его разок мазью, не помогло, она и бросила. Ну а я стала как следовает лечить. Дождалась, когда окошко у меня в избе запотеет, собрала оконную слезу на тряпочку да и помазала ему лишаи-то. И что ты думаешь? Враз все прошло!

«Кант! — с тоской подумал Альгердас. — Чистый разум!.. Что же это творится такое?!»

Но это был праздный вопрос. А вот закупка еды была делом не праздным. И этим следовало озаботиться поскорее. В конце концов, не только его ослабленному странной болезнью организму, но и растущему детскому была необходима нормальная еда, а не тухлые крупы и вонючие травяные отвары.

— Леш, — спросил он, — помнишь, ты говорил, тут к какой-то бабке родственник на грузовике приезжает? Не знаешь, когда он в следующий раз будет?

— А зачем тебе? — насторожился Лешка.

— На станцию поеду.

— А!..

Лешка сразу сник и будто бы даже нахохлился.

— Так не знаешь? — повторил Альгердас.

— Днями должен быть, — не глядя на него, буркнул Лешка. — Может, и завтра.

— Ты мне скажи, когда он приедет, ладно?

— Ладно, — так же, не глядя на Альгердаса, мрачно ответил он.

Альгердас удивился этой его неожиданной мрачности, но все же не очень: Лешкины реакции вообще бывали непредсказуемы. И Альгердас даже понимал почему: он связывал это с Лешкиной способностью к рисованию. Правда, тот стеснялся этого занятия и прятал свои рисунки, поэтому Альгердас видел их только однажды, да и то мельком, и не успел рассмотреть подробно. Но и то, что он успел увидеть, пока Лешка не утащил изрисованные ватманские листы куда-то в сени, а оттуда, кажется, на чердак, — и это убедило его, что способности у мальчишки незаурядные.

То, что Альгердас успел разглядеть, было жанровыми зарисовками и пейзажами. Сразу бросалась в глаза какая-то глубокая, сущностная точность, с которой они были выполнены. Они словно привораживали, причем непонятно чем.

Альгердас только однажды смотрел на рисунки вот так, будто завороженный, — он учился тогда на первом курсе полиграфического института и впервые увидел рисунки Пикассо. И вот теперь то же впечатление — как будто белый лист втягивает в себя с помощью проведенных по нему замысловатых черных линий — повторилось в глухой деревне, затерянной среди диких степей. И как это могло быть, и зачем? Он не знал.

Время будто остановилось на станции Беловодная.

Оно, правда, и в деревне шло неспешно, но на станции это ощущение становилось особенно острым из-за постоянного движения, которое естественным образом было связано со станционным бытом. Шли по Транссибу поезда — когда Альгердас приехал на станцию, один из них как раз стоял у перрона, — суетились на платформе торговки… Казалось, что жизнь кипит вдоль этих рельсов, но на самом деле она стояла здесь в полной неподвижности, словно в заколдованном лесу.

«Вот так и приходила сюда эта Маринка, — вдруг подумал Альгердас, глядя, как бросаются к пассажирам женщины с сумками, предлагая водку и чипсы. — Приходила, на поезда смотрела… Потом взяла да и уехала — не оглянулась».

Эта мгновенно скользнувшая в голове мысль о беспутной беловолосой красавице, которая взяла да и бросила своего ребенка, была ему неприятна. Но задуматься об этом глубже Альгердас не успел. Другая мысль охватила его, и не мысль даже, а воспоминание, такое же сильное, как тогда, когда он взял в руки книгу Канта, лежавшую у Лешки на столе.

С той же мучительной силой, что и в тот день, он вспомнил окруженный бесконечными лесами поселок подо Ржевом, и пронизывающие этот поселок рельсы, ярко-синие от утреннего зимнего солнца, и Динкины смеющиеся глаза…

Они тогда стояли вдвоем у переезда, ожидая, пока пройдет поезд, и Динка рассказывала ему, что тридцать лет ее жизни прошли вот так, у железной дороги, но ей совсем не жаль тех однотонных лет, потому что их однотонность оказалась необыкновенно насыщенной, и еще оказалось, что именно в той однотонности дней, как в шелковом коконе, росла ее душа — для него… Она говорила все это и смотрела ему прямо в глаза — она была немаленького роста, и глаза их всегда смотрели прямо друг на друга, — а ветки берез застыли у нее над головою так, как удержал их внезапный мороз, и казалось, что эти прекрасные заиндевелые ветки летят, улетают куда-то…

Сердце у Альгердаса заныло при этом воспоминании так, словно кто-то сжал его сердце стальной рукою.

— Герд! — вдруг услышал он. — Ох, ну ни фига себе! Ты что здесь делаешь?

Альгердас обернулся на голос. От ближайшего вагона к нему торопливо шел приземистый мужичок. У Альгердаса была хорошая память на лица, и он сразу вспомнил, кто это, хотя был знаком с ним лишь шапочно. Это был художник, называвший себя концептуалистом. Кажется, он устраивал перформансы, а потом фотографировал их и показывал на выставках. Звали его, кажется, Тимофей; припомнить фамилию Альгердас все же не сумел, впрочем, это было и ни к чему.

— Ты что здесь делаешь? — повторил Тимофей, подходя к нему.

По помятости его лица и рубашки было понятно, что он едет вот этим самым, стоящим сейчас у перрона поездом, и едет уже долго. Об этом же говорили и его замутненные глаза: выдержать такую дорогу насухую, конечно, не представлялось возможным.

— Привет. — Альгердас пожал руку Тимофея. — Да ничего не делаю. — Он собирался сказать, что просто отстал от поезда и вот выясняет, как теперь добраться до Москвы, то есть собирался объяснить все как есть, но что-то его удержало. — Я… — пробормотал он. И уже более внятно произнес: — Живу.

— Где живешь, здесь? — удивился Тимофей. — А зачем?

Это был хороший вопрос! Главное, что ответить на него не представлялось возможным. Альгердас не знал, как назвать то чувство, которое удерживало его здесь, в этих однообразных степях, да еще назвать его постороннему человеку.