Виктория Мальцева - Месть

— Точно решили?

— Точно. Видите, в каком я состоянии! Даже если бы эта беременность была желанной, я не в состоянии вытерпеть это!

— Ну, сейчас есть возможности облегчить токсикоз, во-первых, а во-вторых, как правило, к четвёртому месяцу все эти симптомы проходят, и женщины спокойно вынашивают. Есть, конечно, и более тяжёлые случаи…

— Мой точно самый тяжёлый! Я уже жить не хочу, так достала эта тошнота и рвота!

— Не думаю, что Ваш самый тяжёлый, — мягко улыбается. — Ну так что? Делаю анестезию?

— Делайте! — а в голове всё та же выматывающая душу мысль: «Ещё не поздно!».

— Хорошо, колени сюда.

Меня трясёт.

— У вас всё в порядке?

— Да делайте уже своё дело, доктор, быстрее!

— Я делаю!

Адская боль, несмотря на анестезию, я ору, а доктор Андрей внезапно переходит «на ты»:

— Терпи, рожать было бы больнее, так что терпи!

И я терплю, скулю и умываюсь слезами.

— Ну всё, дело сделано. Я на роды, сейчас двойняшек буду встречать. Медсестра вам расскажет, как принимать лекарства. Кстати, у вас мальчик был. До свидания!

— Прощайте, — рыдаю от невыносимой боли внизу живота… Так у меня там ещё ни разу в жизни не болело, словно тысяча собак впилась зубами в это место и рвёт во все стороны.

Спустя пару часов боль притупляется, одеваюсь, стремясь поскорее убраться из этого душераздирающего места, измученная физически и морально, потому что теперь в моей душе впервые поселилось чувство вины… Но тошнить перестало.

Шатаясь, скрюченная от боли, бреду медленно вдоль стеночки, мысленно оплакиваю своего ребёнка…

И видно Боги окончательно возненавидели меня за этот поступок, потому что послали мне ЕГО, Максима. Вижу его сидящим на скамейке в коридоре, таким же согбенным, как и я сама, опустившим лицо в свои руки… На нём словно тонны неподъёмного груза…

Плюхаюсь рядом, не в силах идти дальше. Он поднимает глаза, красные и переполненные слезами, лицо его искорёжено невыносимой болью, и я понимаю, что вот он момент торжества мести. Именно таким я и мечтала увидеть его однажды. И я это сделала, цель достигнута, квест закончен. Ни один из моих продуманных методов не дал мне такого результата, чего-то всегда не хватало, чтобы дойти до самого конца. Кто бы мог подумать, что именно аборт доведёт его до точки… Аборт — убийство его нерождённого сына…

Момент торжественный, а мне почему-то так же больно, как и ему, ненавистному, если не больнее…

Сидим долго, оба запрокинув головы и облокотившись на стену. Наконец, он говорит:

— Поедем, отвезу тебя домой.

Встаю молча, в моём положении полнейшего физического упадка (о духовно-нравственном вообще молчу), выбирать не приходится.

Мы едем домой, а я постепенно осознаю, что не прощу себе этого поступка никогда.

Подъезжаем к моему дому, я выхожу, он за мной.

— Куда собрался?

— Проведу до квартиры. Ты едва на ногах держишься… Твой врач сказал… ты не ела пять дней?

— Тебе какое дело.

— Да уже никакого. Проведу до квартиры и уеду.

Поднимаемся на лифте, я долго не могу попасть ключом в замок — руки трясутся, от перенесённой экзекуции и от успевшей накопиться из-за токсикоза слабости. Макс забирает их у меня, открывает сам, но не уходит. Молча идёт на кухню, через время выходит:

— Вот, это сладкий чай, выпей — станет легче, у тебя бессилие.

Я пью, и мне действительно становится легче, не только руки трястись перестали, но, кажется, даже боль в животе утихла. Сидим в гостиной, оба смотрим на панораму Москвы. Мне плохо. Духовно. Очень плохо, так плохо, что хочется рыдать, но я себе не позволяю, не при нём, не при этом уроде…

— Тебе пора, — говорю.

— Да пора…

Спустя время:

— И поговорить тоже пора. Начистоту.

Чую подвох. И он не заставляет себя ждать:

— Всё, Соня Ивлева, наказала ты меня. Больше уже не нужно. Это едва выдержал…

Ощущение, будто в жилах стынет кровь…

— Убери эти линзы… Твои настоящие глаза ведь серые?

Я не могу разжать рта… С неимоверным трудом выдавливаю:

— Когда ты понял?

Усмехается, горько.

— Угадай.

— Сегодня?

— Нет.

— Когда просил ребёнка оставить?

— Нет.

— Когда переспали в первый раз?

— Ужасное слово… Нет.

— Тогда когда это случилось? — я бы проорала эту фразу, но сил на ор нет …

— Соня, я узнал тебя в Space Moscow в апреле. Не сразу поверил своим глазам — ты изменилась, сильно. Я сомневался, подошёл ближе и понял, что сомнений быть не может — это ты.

— Это невозможно, меня мать родная не узнаёт.

— Значит плохая у тебя мать.

— Не тебе об этом судить.

— Это уж точно.

— И всё же, ты не мог меня узнать, скажи правду! — требую я.

— Правда в том, Соня, что тебя выдал твой взгляд. Такой я видел только у одного человека — у Сони Ивлевой, моей одноклассницы, которой пришлось пережить многое, — голос его обрывается, по щеке бодро ползёт первая капля его сожалений, он делает усилие и завершает фразу, — в том числе и по моей вине.

Выдыхает.

Мальчишеский рот его искажает кривая невыразимой боли, он поворачивает голову и долго смотрит в сторону окна, нервно сглатывая, пытаясь успокоиться.

Помнит ли он ЭПИЗОД? Скорее всего, нет: таким, как он, не свойственно перегружать память своими «подвигами».

— И правда в том, Соня, что я хотел извиниться перед тобой, но не смог. Слаб духом… Был. Совершил подонский поступок, а попросить прощения — смелости так и не набрался. Всё никак не мог подойти, боялся тебя, боялся, что другие это услышат, и станут меня травить также, как тебя… Боялся, что эти выродки сочтут извинение слабостью. Я впервые в жизни и единственный раз поднял руку на девочку. Если бы мать узнала об этом, я перестал бы для неё существовать.

Спустя время он продолжил:

— Потом было лето, отравленное моими угрызениями совести. Я решил для себя, что 1-го сентября, будь что будет, но я подойду и извинюсь, только чтобы избавиться от этого груза. Я жил всё лето одной этой мыслью, мне нужно было отмыться от этого поступка, я считал себя ничтожеством. Но ты не пришла 1 сентября — тебя перевели в престижный лицей, где собственно и было твоё место.

— Верится с трудом в твоё стремление извиниться, но исправить что-либо вряд ли было возможно. В школу я перевелась сама, слава Богу, хватило ума понять, что в вашем гадюшнике мне не выжить.

Молчание.

— К тому же, когда мы встретились спустя время в центре, у вас с Векшиным оказалась феноменальная память на клички и эпитеты, которыми вы меня так щедро потчевали в школе. Не ожидала такой чести!

— Уверена, что я произнёс хоть слово?

Не уверена, давно это было, и, по правде сказать, я не воспринимала этих двух отморозков по отдельности, для меня это был сгусток негатива, от которого необходимо было срочно сбежать. Но не в моём это характере: твердолобая и упёртая, я спокойно прошествовала им навстречу, следуя своему пути и гордо подняв голову. Я знала, что они закидают меня оскорблениями и гнилыми шуточками, но к тому моменту жизни научилась принимать удары. Впоследствии оказалось, что для моей психики «пережить» — вариант куда более приемлемый нежели «унизиться». Повернуть в другую сторону, зная, что они уже заметили меня, означало бы показать свою слабость и уязвимость, то есть унизиться. Пару раз я делала это и потом долго не могла избавиться от уничтожающего внутреннего яда презрения к самой себе. Двух раз мне хватило, чтобы понять, что подобный стиль поведения противоречит моей сущности, а значит, приводит к саморазрушению. А ещё позже я осознала, что не только могу держать удар, более того, я пришла в этот мир именно за этим: испытывать судьбу, принимать её плевки и удары, но всякий раз вновь подниматься, гордо задрав голову и смело глядя ей в лицо, презрительно скалиться в ответ.