Виктория Мальцева - Месть

И вот он стоит у двери, причёсанный, красивый, в модных джинсах и белом тонком джемпере (такие шмотки были только у него одного во всей школе), благоухающий французским одеколоном (спёртым у отца, скорее всего), и улыбается во весь рот своей знаменитой обаятельной улыбкой, покоряющий всех и вся ямочками на щеках. Он неотразим. В тот миг какая-то часть меня впервые увидела его мужчиной… Я улыбнулась, тускло, но всё же улыбнулась, ведь он был так красив и так галантен, на мгновение я забыла о своей горечи, на какие-то секунды вдруг стала девочкой, достойной внимания…

Максим берёт у Векшина одинокую красную розу и вручает толстой Таньке, целует её в щёку со словами:

— Поздравляю с праздником!

За ней Лиля, он проделывает всё то же, только целует в губы и шепчет, но мне всё слышно:

— Зая, сегодня предки сваливают, ты придёшь?

— Замётано!

Долго целует её, отпускает и поворачивается ко мне. Лицо его с елейного меняется на презрительное:

— А ты обойдёшься, слепошара, вали отсюда быстрее, мешаешь женщин поздравлять!

Тупая мальчишеская выходка, одна из многих. Из десятков, из сотен, из тысяч. Просто один некрасивый поступок в длинном, бесконечном ряду мужских глупостей. Тот день, день предыдущий, мои ожидания, мои боли и горечи, разочарования, принятые удары, разорвавшие мне грудь, стали тем удобрённым полем, на которое упало это маленькое зерно ненависти…

Дело в том, что ровно за день до этого меня изнасиловали. Я возвращалась поздно вечером из «художки», гордая, летела на крыльях счастья домой, потому что моя работа выиграла конкурс «Юное дарование», на тему: «Портрет матери». Я мысленно в десятый раз начинала разговор с единственным родным человеком, где признавалась в своих успехах и предвкушала гордость мамы за меня… Глупая, совсем другое прочту я в её глазах спустя несколько часов.

Трое отморозков сидели на корточках у подъезда. Курили. Молча. Скорее всего, они либо ждали меня, либо заметили заранее. Они не задирались, не цепляли словами, просто втолкнули в подъезд.

Унижение и адская боль. Но хуже всего — осознание своего бессилия, невозможности что-либо изменить, влиять на ситуацию, задавать траекторию движения в рамках собственной жизни. Они делали это по очереди, потом повторили. И ни одна ублюдочная тварь не вышла из своей квартиры мне на помощь. Ведь я кричала. Да, они зажимали мне рот, иногда до удушья, но я всё равно кричала каждый раз, когда для этого возникала возможность. Ведь я борец. Они грозили прирезать меня, если не заткнусь, но я не из пугливых. Лучше издохнуть, чем подчиниться, прогнуться.

Мать не поддержала меня. Вместо этого брезгливо бросила:

— Так и не удержала себя в штанах, дура! Теперь отвечай за себя сама, считай, сегодня ты получила свой билет во взрослую жизнь.

Никто не водил меня к участковым, не брал свидетельских показаний, не стремился призвать к ответу окаянных… Да и был ли в этом смысл? Ведь я даже не видела их лиц… На моё счастье, у меня всё ещё не было месячных, а разрывы заросли сами. Мать купила только лекарства. Я до сих пор не могу простить ей жестокости и бездушия в сложный, практически переломный для меня момент. Но я не сломалась в тот вечер. Нет. Я не сломалась вообще. Я переродилась. Родилась заново. Но опять не в тот вечер. Это случилось на следующий день, у двери, где стоял красивый темноволосый Максим — мужчина, оказывающий внимание, мужчина, дарящий нежность.

— Ах ты сволочь! — меня взорвало ядерным взрывом.

Я бросилась со всей своей женской силой, со всей своей человеческой мощью бить его лицо за всё: за два года унижений и стёба от всего класса, за бросившего отца, за его новую семью, за ублюдков, измучивших моё тело, изуродовавших мою душу, за жестокую и бесчеловечную мать, за неподаренный алый цветок, за несказанные добрые слова, за неполученный единственный в моей жизни поцелуй в щёку… За всё…

Из носа его хлынула кровь, увидев её, он буквально озверел и врезал мне так, что я отлетела, скорчившись от боли…

Превозмогая боль, я поднялась, молча прошла на своё место, желая только одного — показать, что сломать меня НЕВОЗМОЖНО. Я рыдала беззвучно, глотая солёные реки, но это не были слёзы унижения, нет, это были слёзы, оплакивающие умершую мгновения назад душу. А ведь она у меня была…

Теперь я женщина без души, я стерва, я сука. Я иду по головам, я не жалею никого и ничего, я не помогаю никому, никак и ничем, я не способна на сострадание.

Я сидела на своём месте в классе у окна и сквозь слёзы, превозмогая боль в животе и разорванной за сутки до этого промежности, смотрела на него. Лиля вытирала ему кровь с лица, и они обзывали меня самыми последними словами… Но я не слышала их. Мне было плевать на них и на их яд. Я выбрала ЕГО. ОН ответит за всё и за всех.

И вот он сидит передо мной, взрослый, уже тридцатилетний, другой внутри и снаружи. Он стал мужчиной… В глазах его боль, сожаления, муки, отчаяние…

— Теперь, когда ты, наконец, исполнила своё наказание до конца, ты можешь взглянуть на меня иначе, просто как на человека? Обычного человека, у которого может быть хоть какое-то будущее… рядом с тобой?

— Если ты всё знал, почему терпел?

— Потому что вовремя не извинился. Никогда не поздно искупить свою вину, я решил взять всё, что ты мне дашь. Всё, что сочтёшь нужным. Заранее настроился на это. Подставился сам и … не заметил, как… как влюбился. Впервые в жизни по-настоящему, и надо же было такому случиться, что именно в тебя, в Соню Ивлеву, в мой кошмар наяву. Я ведь помнил тебя, Соня, все эти годы помнил, и даже думал искать, чтобы извиниться уже, чёрт возьми… Прости меня Соня, прости за всё, но в первую очередь за тот чёртов удар, и за то, что не нашёл в себе сил пойти против всех, и сказать тебе такое простое и сложное одновременно: «Извини, я был не прав».

Меня разбирает истерический хохот, такой долгий, что Максим трясёт меня уже, чтобы привести в чувство.

— Так значит, ты считаешь, меня обидел тот удар?

Он долго смотрит в недоумении:

— Да… Это не так?

— А ты помнишь, что случилось до этого?

— Нет… Там 8 марта было… Фигня какая-то.

— Ты не помнишь, что сказал мне?

— Нет, совершенно не помню. Наверное, гадость какую то? Но ведь это был не первый раз… Я много их тебе наговорил за те годы… Прости меня, Соня Ивлева, прости! — из глаз его льются слёзы, так бурно, как бывает только у детей, и он даже не пытается их стереть кулаком или ладонью, чтобы сделать похожими на мужские скупые, нет, они обильные и детские! И искренние…

Не в силах вынести его глаза и слёзы, отворачиваюсь к окну, смотрю на Москву.