Виктория Мальцева - Игры на раздевание

— Ты никогда не смотришь людям в глаза, даже когда говоришь с ними. Но есть одно исключение — я. Мне позволяешь.

Он прав, и я сама не знаю, почему именно с ним у меня это получается.

— Ты не выносишь прикосновений, но тогда… справилась с ними. А позже убирала мои руки даже во сне. Ты научилась адаптироваться?

— Всему можно научиться. Например, петь. Или сидеть в клетке. Говорить. Или молчать.

— Верности не научишь.

Кай поднимает руку выше — на рёбра, прижимает плотнее и всё время вглядывается в моё лицо — скрыть ничего невозможно.

— Просто убери её или передвинь туда, где ей место, — предлагает, чувствуя, очевидно, моё напряжение.

Я отнимаю его ладонь и кладу немного ниже шеи — мне интересно самой, как далеко моя психика уже впустила этого парня. Именно этого, без холода и разочарования в глазах.

Он долго и пристально на меня смотрит, затем, наконец, спрашивает:

— Что у тебя под этим шарфом?

— Ничего.

Кай выглядит странным, прижимает ладони и пальцы так, будто гладит, и мне это приятно. Настолько, что я закрываю глаза, а когда открываю снова — вижу его лицо прямо перед своим, губами ощущаю тепло выдыхаемого им воздуха.

— Нет, — произносит шёпотом, — если я ещё могу сделать хоть что-то правильно, то это произойдёт не так и не здесь.

С минуту спустя спрашивает:

— Какое твоё самое большое желание на сегодня?

— Я не знаю, что такое желания.

— Желания, это то, чего тебе невыносимо хочется в этом отрезке времени, — объясняет.

— А чего хочется тебе? Невыносимо?

— Иметь такую волшебную пыль, которой можно было бы посыпать прошлое, чтобы стереть из него отдельные поступки и записать их заново.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Nils Frahm — More

Следующим утром я долго разглядываю каштановую прядь с медным отливом, красиво подгибающую свой конец — настоящая морская волна в осенней цветовой гамме. Не слишком высокий лоб, которым этот парень любит хмуриться, а у самых волос, ближе к виску, пятнышко — наверное, родимое.

Вначале он мягко, по-доброму ухмыляется, затем приглашает:

— Просто потрогай, если хочется!

Я тяну руку к его волосам и неспешно, проживая всякое мгновение этого микроскопического в моей жизни отрезка, провожу по ним пальцами, возвращаюсь, пропускаю между них пряди, трогаю концы, рассматриваю на ладони. И я не знаю, что именно с ним происходит, но выглядит он теперь не так, как обычно, а очень странно и даже опасно: дышит слишком глубоко, местами шумно, смотрит не мягко, как раньше, и не только в глаза — его интересуют все части меня, а определённые особенно: губы, шея, грудь.

Я паникую и уже хочу сказать ему об этом, как вдруг он резко переворачивается на живот, закрыв лицо своей широкой ладонью.

— Эй?! — я теряюсь между паникой, страхом и… неловкостью, потому что догадываюсь, в чём его проблема, но понятия не имею, как себя вести.

— Сейчас… дай мне минуту, — просит.

И я лежу, как мышь, вжавшись в матрас, испытывая острое желание отодвинуться как можно дальше, а ещё лучше и вовсе сбежать из этой комнаты, из квартиры, из города и оказаться в безопасной односпальной кровати в моей комнате. И чтобы рядом была только Адити, у которой в принципе нет ничего такого, что необходимо было бы прятать.

Да, мы пережили ночь и один эпизод секса в темноте и безмолвии: он просто делал то, что должен был, а я… я терпела, заставляя себя не малодушничать и дойти до конца.

Он мужчина и должен притворяться, что любит, чтобы получить секс. Я женщина и должна притворяться, что хочу секса, чтобы иметь шанс получить от него немного любви — так меня учили. Тогда почему всё происходит иначе?

Он ни о чём не просит и ничего не требует, ничего от меня не ждёт. Он не притворяется, а изучает меня так же точно, как и я его. К чему же всё это идёт, вернее, куда ОН нас ведёт?

Внезапно в гостиной раздаётся смех, и только сосредоточившись на нём, я понимаю, что смеху предшествовали и голоса: другие жильцы этой квартиры вернулись.

— Знаешь, ночью я размышляла над желаниями, — признаюсь, пользуясь поводом отвлечь соседа по кровати от его проблем. — Если была бы возможность выбирать, я бы хотела родиться инуиткой.

— И жить в иглу?

— Можно и в юранге, и в иглу — мне везде бы подошло.

— Почему именно инуиты?

— Людей мало, свои только все — они тебя хорошо знают, а ты их. Это жизнь совсем без страха и стресса. Выживать они умеют и почти не болеют.

— Тебе было бы плохо.

— Почему?

— У них нет библиотек.

— Я об этом думала: скорее всего, родись я в инуитской семье, меня не тянуло бы к книгам.

— А к чему тянуло бы?

— Просто к жизни. Они ведь одни из самых счастливых людей на Земле, ты знал? Радуются простым вещам, сытному обеду, например, хорошему улову. Живут они просто, тихо и мирно. Нет ни социальных течений, ни манипуляций, ни несправедливости. Вечной спешки нет, стресса тоже.

— А что есть?

— Охота и промысел — у мужчин, дела домашние и дети — у женщин. Каждую секунду свей жизни они на воле — полагаются только на себя и отвечают только перед самими собой.

Он глубоко вздыхает и переворачивается на спину, из чего следует, что прятать ему больше нечего, но проверять это глазами у меня нет желания. Я прислушиваюсь к голосам и смеху за дверью, думая о том, как тяжело мне будет выходить из этой комнаты. Мои мокрые руки дрожат, и я прячу их под собой, свернувшись улиткой и представляя в уме, как листаю книгу. Неожиданно, моей ладони становится тепло и уютно — это он сжимает мою руку в своей:

— Возможно, ты мне не поверишь, и у тебя для этого есть масса причин, но я действительно очень хотел бы, чтобы эта комната или не эта, а любая другая, но та, в которой ты будешь жить не одна, стала для тебя прочной, тёплой, закрытой от ветра юрангой. И ещё больше я хотел бы быть тем, кому ты позволишь в ней жить вместе с тобой.

Кай поворачивает голову в мою сторону и смотрит. Слова, которые он только что произнёс, не просто греют меня изнутри, а растапливают, как камин. И даже того тепла, которое есть сейчас, мне хватит надолго. Наверное, поэтому я улыбаюсь. Невольно и широко.

Он закусывает нижнюю губу, словно прячет улыбку, потом вдруг признаётся: