Виктория Мальцева - Вечность после…

— Да, но не поверила.

— А зря. Это скрытая возможность, и найти её в себе не так легко, для этого требуются усилия. Всё плохое обязательно уйдёт, а хорошее останется. Но только если ты по-настоящему этого захочешь.

Его ладонь на моём плече, и я чувствую её невероятное тепло. Оно словно проникает в меня, наполняя верой в себя и то прекрасное, что ещё может со мной произойти. Этот мужчина — совершенно чужой мне человек, но по какой-то неясной причине я ощущаю исходящую от него отеческую любовь. Она не моя, я знаю, он любит своих детей, но настолько самозабвенно, что в эту секунду мне хорошо от её благотворной радиации.

Оба моих отца любили меня, но я никогда не чувствовала такой наполненности добром рядом с ними, какую ощутила рядом с отцом Лурдес. Он словно почувствовал это и показал мне другую свою сторону: взял моё лицо в свои ладони и, долго вглядываясь в него, вдруг сказал:

— У тебя потрясающие глаза. Огромные. Они как лес, тёмный и дремучий, но тот, кто захочет, найдёт в нём чудеса!

Он улыбается, и на этот раз меня накрывает волной его любви к женщине. Я знаю эту женщину, внимательно разглядывала и даже говорила с ней несколько минут назад, но лучей её солнца так много, что они освещают и меня.

Алекс отпускает моё лицо и говорит то, что зашьёт, залатает на некоторое время дыры в моей душе:

— Они снятся ему, твои глаза. Наверняка. Мне бы точно снились.

Мой взгляд нечаянно падает на его запястье, и я вижу птиц — это татуировка. А под ней как будто следы от порезов. Пять или шесть штрихов. Алекс хмурится, исходящая от него магия исчезает, уступая место неловкости: это нехорошие порезы, и я не хочу делать предположений.

Мы смотрим какое-то время друг на друга, но мне сложно понять, что он чувствует в этот момент:

— Это татуировка. Хочешь посмотреть на неё целиком?

— Да… — отвечаю, словно под гипнозом.

Он поднимает рукав своего светло-голубого свитера выше, и ещё выше, пока не оголяет руку до локтя:

— Парень, который набивал это, сказал, что эти птицы поэтичны. Как думаешь? Похожи они на поэму?

Он немного улыбается, а мне страшно смотреть в его глаза. То, что он решил мне показать, больно видеть: вся его рука исполосована десятками тонких шрамов.

Машинально переключаю взгляд на второе запястье — там тоже рисунок.

— Хочешь взглянуть и на сакуру? — мягко спрашивает.

Я утвердительно киваю, потому что не могу разжать рот, а Алекс закатывает и второй рукав, давая мне увидеть то, что когда-то было рваными ранами.

— Сакура — это тоже поэзия — так он сказал, тот художник. А мне в тот момент было всё равно.

Алекс быстро прячет руки под рукавами, засунув ладони в карманы джинсов. Он больше на меня не смотрит, его взгляд устремлён вдаль, но я откуда-то знаю, что смотрит он не на залив, а в своё прошлое.

— Любовь бывает жестока с нами, — произносит.

Его голос это не просто звуки. В каждом слове, фразе, манере произносить их есть необъяснимая сила. Эффект неизбежного покорения, харизма. Лишь один человек в моей жизни умел производить на людей такой же эффект — Дамиен. Причём делал это непринуждённо, нечаянно, не желая того сам — точно так же, как и Алекс.

Вздохнув, уверенным тоном он добавляет:

— Иногда даже слишком. Но выжить можно — я же выжил! — его рот растягивается в довольной улыбке. — Но и без любви жизнь была бы…

— Пустой? — выпаливаю, неожиданно для самой себя.

— Точно!

Я смотрю на него во все глаза, очарованная шармом, мудростью, струящимся добром и мужской силой, но и его лицо сияет от осознания, что я понимаю его. Я — глупая, всегда и везде лишняя и неправильная девочка. Мне бы хотелось задать ему тысячи вопросов: что, как, почему? И если бы я не знала эту женщину лично, не видела, какая она, возненавидела бы самой лютой ненавистью. Но я видела, и она именно такая, какой должна быть женщина, жена, мать. Да, мне хотелось бы, чтобы Лера была моей матерью, а Алекс отцом, наставляющим своей мудростью.

Он аккуратно, но при этом уверенно берёт мою руку в свою со словами:

— Пойдём, Лера сейчас будет угощать своим фирменным тортом: «Птичье молоко» называется!

— Птичье? — спрашиваю скорее машинально, больше сосредоточенная на его тёплой руке, сжимающей мою, нежели на словах.

— Знаю-знаю! — смеётся. — Я сам так и не понял, почему птичье! Какой-то русский рецепт из Лериного детства. В её исполнении мне больше нравится шоколадный, но дети любят именно этот, — улыбается так широко, что у меня на душе светлеет, — и, выбирая между мужчиной и детьми, настоящая женщина всегда выберет детей.

— А мужчина?

— А мужчина — женщину! — подмигивает.

В начале февраля у меня имеется только один выходной, и он выпадает на среду. Я уже вовсю готовлюсь к родам, поэтому решаю использовать свободный день с пользой: нужно купить необходимое из моего списка для малышки. В моей квартире уже скопились небольшие, но такие важные приобретения: бутылочки для молока и воды, кое-что из одежды, автомобильная переноска — сотрудница отдала свою, несколько недорогих, но милых игрушек.

День выдался на редкость солнечным — в таком дождливом городе, как наш, грех не воспользоваться удачей: закончив с покупками, решаю прогуляться. Бреду по Беррард стрит, рассматривая витрины самой претенциозной части города, сворачиваю на Западный Бродвей, направляясь к Пайн стрит, ведущей прямиком к заливу и маринам с яхтами — люблю на них любоваться. Где-то там, среди роскошных лодок и катеров стоит она — его яхта. Фото их морских вылазок на ней я не раз встречала в сети — Мелания в широкополых шляпах и элегантных шёлковых комбинезонах с глубоким вырезом эффектно позирует фотографу, посылая воздушные поцелуи или раскидывая руки, словно провозглашая: «Жизнь прекрасна!» Дамиен тоже мелькает иногда — в обычных футболках и шортах, солнечных очках и бейсболках задом наперёд — точно так же, как носил их в юности. Если Мелания чаще держит в руках бокал с шампанским или мартини, то Дамиен сосредоточен у руля своей яхты.

И они часто целуются. Даже слишком часто.

Первое время было сложно видеть их фото, особенно те, где они демонстрируют свою неземную любовь. Но со временем привыкла: человек — существо живучее, ко всему привыкает. К чему-то быстро, к чему-то медленно, но всегда находит способ выжить.

Можно ещё, конечно, строго-настрого запретить себе не то, что смотреть, а даже интересоваться их благополучной жизнью, но… Дамиен — единственный близкий мне человек, оставшийся в живых. Мы не можем встречаться, поэтому всемирная сеть — единственная нить, связывающая меня с братом.

На углу Пайн-стрит и 5-той авеню нос к носу сталкиваюсь, с кем бы вы думали?