Виктория Мальцева - Вечность после…

— Вы говорите о поездах? — предполагаю.

Странноватая дама молча кивает головой:

— Их придумал Сатана, не иначе!

— Да, — вздыхаю, — шума от них много, особенно по ночам. Но они как вены для страны — кормят самые отдалённые её части. Северные территории…

— Да! — она снова кивает. — Они нужны! Но людям стоит держаться от них подальше.

Её глаза переключаются с моего лица на живот:

— Не бойся. Тебе люди помогут.

— Думаете? — спрашиваю, просто чтобы спросить.

Вновь получаю уже знакомый лёгкий кивок головой:

— Каждый хочет прикоснуться к благости рождения новой жизни. А вокруг тебя много хороших людей. Они помогут.

Это самые трезвые и ясные слова из её уст, но… мне становится не по себе. Старуха словно чувствует это, медленно поднимается и, бросив напоследок: «Не ходи по венам!», удаляется, прихрамывая на одну ногу, удерживая костлявой рукой бирюзовую сумку с кормом для птиц.

Последние дни зимы выдались на редкость солнечными в наших краях. Я решила провести воскресенье на воздухе — мне нужно гулять. Утром съездила на кладбище к родителям, отвезла цветы — маки от меня, белые розы от Дамиена. Посидела с ними немного, попросила прощения за свой проступок и за то, что их внучка, скорее всего, родится больной.

Но, сидя в февральской тишине и глядя на игру рассеянных сквозь сосновые ветки солнечных лучей, я вдруг осознаю главное — как сильно люблю своего ещё не родившегося ребёнка. Пусть он «неправильный», пусть зачатый в грехе, но он мой, и он от любимого мужчины.

Грех и любовь в одном флаконе. Что мне дали, то и взяла. Могла ли отказаться? В теории — да, но на практике — никогда.

После кладбища еду на берег Западного Ванкувера — это единственное место, где можно увидеть «открытую» воду, все остальные заливы слишком узкие и уродливо промышленные.

Оставляю машину на бесплатной парковке — мне нужно экономить. Путь от неё до пляжа и набережной длинный: нужно пройти небольшой парк, бейсбольные стадионы и в самом конце железнодорожные пути. Но мне много ходить полезно и всё ещё легко, хотя живот уже довольно большой и его не скроешь даже под курткой.

В это воскресенье я беру от жизни всё лучшее, что она может мне дать: ещё один день, хорошую погоду, солнечный свет, радость приближающегося материнства и любовь к растущей во мне дочери. Я даже позволяю себе скромный пятичасовой ланч в небольшом безлюдном ресторанчике на берегу, предварительно убедившись, что цены не потопят мою финансовую лодку.

Я улыбаюсь, потому что счастлива, живу, дышу, существую.

На обратном пути тороплюсь — уже почти стемнело.

Увидев ещё издалека огни железнодорожных фонарей, внезапно вспоминаю зловещее «берегись вен», и сердце разом отзывается тревогой. Удар, и я отлетаю на зелёный газон, местами покрытый в зимнее время гигантскими лужами. Мне трудно дышать и шевелиться, однако мои глаза успевают увидеть удаляющуюся белую машину — Лексус.

Опускаю голову на траву и смотрю на тёмно-синее небо с уже виднеющимися звёздами.

Спустя время ко мне подбегает мужчина с собачкой. На его лице ужас. Я вижу и понимаю: он мечется между желанием помочь и страхом прикоснуться.

— Я уже позвонил в 911… - раз десять повторяет.

Странно, но я не чувствую боли. А странно потому, что у меня кровь. Везде: на руках, стекает по ногам, между них, проступает сквозь одежду.

Парамедики приезжают быстро.

Меня спрашивают:

— У вас есть родственники? Друзья? Кому позвонить?

И я отвечаю:

— У меня никого нет.

— С кем вы живёте?

— Я одна.

— Где работаете?

На этом вопросе я теряю интерес к беседе. Я всё теряю, потому что больше ничего не слышу, не вижу, но чувствую адскую, неописуемую по силе и интенсивности боль. И этой болью меня почти мгновенно вышибает в вакуум беспамятства.

Открываю глаза, вижу белый потолок. Закрываю.

Снова открываю глаза и вижу белый потолок. Поворачиваю голову чуть на бок, ощущая боль и не понимая, где она. Зато теперь вижу зелёное: какие-то шторы, натянутые на металлический каркас — перегородки. Закрываю глаза.

Открываю глаза: белый потолок, зелёные шторы, пластиковые трубки и писк.

Слышу голос. Он спрашивает:

— Как ты себя чувствуешь, Ева?

Шепчу:

— Хорошо.

Но мне плохо: меня тошнит, болит затылок, а каждый вдох отзывается болью во всём теле. Но я сказала «хорошо», потому что очень уж хочется чего-нибудь хорошего. Хотя бы слова, вылетевшего из моих липких, онемевших уст.

Господи, думаю, сколько я уже здесь лежу? Затылок, голова и спина ноют так, словно эта зелёная ячейка — гроб, и я в нём уже вечность.

В памяти, подобно сну, всплывает мой вопрос медсестре:

— Это что, коридор? Почему я в коридоре?

— Это не коридор, это общий реанимационный бокс.

— Мне нужно окно! Я хочу окно!

— Свободных палат нет, и вряд ли будут. Есть одиночные палаты, но твоя страховка их не покрывает, милая. Позвони кому-нибудь из родственников, люди часто соглашаются помочь таким…

Она умолкает и быстро сбегает по своим медсестринским делам.

Снова голос, он опять меня будит и спрашивает:

— Как ты себя чувствуешь, Ева?

— Я хочу окно.

— Боюсь, в данную минуту это не в моих силах, — отвечает тот же голос.

Открываю глаза и вижу перед собой приятную женщину со светлыми волосами. В прошлый раз был долговязый мужик с одним «неправильным» глазом. Интересно, кто из них мой лечащий врач, а кто дежурный? Кому задавать вопросы?

— Как твои дела, Ева? — снова спрашивает.

Вот оно! Эта женщина, наверное, отвечает за меня.

— Вам виднее, — говорю.

Она кивает.

— Вижу теперь, что ты хорошо меня слышишь, видишь и понимаешь. Это означает, что ты идёшь на поправку. И это прекрасные новости, Ева! Не так ли?

Она улыбается, но только ртом. Знаю я эти их лживые улыбки.

— Что со мной? — задаю прямой вопрос.

Она тут же меняется в лице и со вздохом сообщает:

— Меня зовут Линнет. Я — твой лечащий врач, — пауза. — У меня есть хорошие новости и плохие.

— Какая хорошая? — спрашиваю.

— Знаешь, кто интересуется в первую очередь хорошими новостями, Ева?

— Кто?

— Оптимисты! А это очень важное качество в жизни, оно помогает преодолевать трудности, перешагивать проблемы и идти дальше.

Она заходит издалека. Это подозрительно. Плохой знак.

— Ты помнишь, что с тобой произошло?

— В меня врезалась машина.

— Да, это так: тебя сбил автомобиль, — подтверждает.

Я жду, и она видит это в моих глазах.

— Знаешь, — говорит, — что самое сложное в работе врача?

— Что?

— Сообщать плохие новости.

— О плохом в принципе тяжело говорить, — мой голос спокоен.

Даже хладнокровен. Я не чувствую того, что должна чувствовать. Чего не скажешь о докторе: на её лице мука. И я решаю облегчить её задачу: