Виктория Мальцева - Вечность после…

Я могу тысячу раз задать вопрос «Ева, что случилось?», и не получив ни единого ответа, знать его: ты, Дамиен, случился.

Ты это сделал!

Тебя не было там, где должен был быть. Ты не откликнулся, когда тебя просили, и не услышал, когда звали.

Так не бывает, чтобы без причины и сразу в пустоту, в отрицание, всегда должно быть основание!

И я знаю, какое оно. Чувствую. Каждой своей клеткой ощущаю бездну её боли:

— Ева… — шепчу.

Какие тут крики… тут не на кого кричать, это не женщина, девочка! Сколько в ней? Килограммов сорок? Тридцать пять?

— Ева, ты слышишь меня?

Но она словно онемела. Тело как неживое. Пальцы синие и тонкие. Душераздирающе тонкие.

— Ева? Что с тобой? Что у тебя случилось, Ева? Скажи?

Ноль. Ноль эмоций, ноль движений. Не человек, но и не камень, полуживое существо.

Мысленно воздаю должное собственному благоразумию, что додумался не пускать сюда Мел: она не должна видеть Еву такой, не имеет права.

Беру худые руки в свои и ужасаюсь ещё больше — они ледяные. Сжимаю их в ладонях и пытаюсь согреть теплом своего дыхания — неосознанный жест откуда-то из детства.

— Господи, Ева… Что они делали здесь с тобой? Что?

Набираю воздух в лёгкие и сжимаю губы. Чёрт возьми, от такого зрелища даже моя выдержка трещит, грозя рассыпаться.

И я зажимаю рот рукой: что тут происходило, пока я загорал в Майями и трахал охреневшую от денег и удовольствий жену?

— Ева… — снова зову, но результат тот же.

Опираюсь лбом на свою ладонь и пытаюсь понять, что делать. Ева не в себе, и ей нужен врач. Наверное, психиатр. Ей нужен специалист, это ясно, но не понятно другое: какого дьявола она выглядит настолько физически больной, истощённой? Я уже видел однажды такое, и это был рак.

Самая страшная мысль — она больна и мне не сказала. А ведь у неё никого кроме меня нет.

Боже, какой же я идиот… Я оттолкнул её тогда, она обиделась и… не сказала?

Меня бросает вначале в жар, затем в пот. Расстёгиваю ворот рубашки. Мне нужно собраться с мыслями. Обращаюсь к охране:

— Где её адвокат?

— Она сказала, у неё нет адвоката.

Спустя секунду добавляет:

— И близких тоже нет. Государственная защита будет только в понедельник. Обвинения серьёзные, залог за неё выплачивать некому, поэтому она пока в камере.

— Вы слепые, не видите, что она не себе? — не выдерживаю.

Полицейский с лоснящимся лицом смотрит на меня недоумевающе:

— Она спала! Здесь все спят!

— Она больна! Где ваши врачи?

— Мы приглашаем медсестру, если об этом просит заключённый. Она не просила.

Мои глаза закрываются сами собой:

— Какой залог?

— Это нужно решать с начальником участка.

— Твою мать… — выдыхаю.

— Я думал, Вы будете настаивать на суровом наказании! Она, насколько мне известно, проникла в дом и пыталась выкрасть вашего сына, мистер Блэйд!

— Это моя сестра! — ору. — Родная сестра! Нянька просто ни разу не видела её!

Он тут же теряется:

— Она не сказала, что вы состоите в родстве…

— А ты не видишь, что девушка не в себе, что ей нужна помощь?

Но он не сдаётся:

— Кроме того, родственники чаще всего и совершают кражи детей, — добавляет, не дрогнув ни единой мышцей на своём непробиваемом лице.

Очевидно, мои пальцы, сжимающие собственную физиономию в истерических попытках справиться с навалившимся грузом, приводят его в некоторое подобие чувства, и он предлагает:

— Вы можете забрать заявление. Но придётся заплатить штраф.

— Я заплачу, — тут же уверяю его. — Когда я могу её забрать?

— Это нужно решить с начальником участка, а он будет в понедельник.

— А если она не доживёт до понедельника?

Его лицо вытягивается, а я добавляю:

— Что она ела тут у вас? Она вообще что-нибудь ела?

— Нет, — признаётся. — Отказывалась от еды. Арестованные нередко это делают — протестуют.

— Это не тот случай! Ты сам разве не видишь?

Офицер бросает оценивающий взгляд на Еву:

— Она похожа на наркоманку. И у неё, скорее всего, прошла здесь ломка. Её постоянно тошнит.

— Мать вашу! — ору. — Какая ломка! Она больная! Вы слепые тут или тупые?

— Я попрошу… — офицер принимает угрожающий вид, затем неожиданно резко разворачивается и уходит звонить.

Через час начальник участка лично убеждается в неординарности сложившейся ситуации и отпускает Еву вместе со мной. Я везу её прямиком в госпиталь. И уже в приёмном отделении она теряет сознание. Точно так же, как тогда в юности, когда была больна пневмонией.

Только теперь мне некому звонить и сообщать о её болезни. Кроме меня на планете Земля больше нет ни единой живой души, кому нужна эта полуживая девочка. Спустя несколько часов я вспоминаю о Лурдес. Копаюсь в сотовом Евы, нахожу её номер, звоню:

— Лурдес?

— Дамиен?! — она удивлена меня слышать и почти сразу догадывается, почему я звоню. — Что случилось? Что с Евой? — в её голосе паника.

— Я у тебя хотел спросить, что с ней. У неё рак?

— Что?

Господи, она тоже не знает.

— Когда вы в последний раз виделись?

— Давно. Пару месяцев назад. Затем она пропала, не поднимала трубку, отвечала сообщениями, что занята. И да, мы говорили месяц назад, коротко. Она просила не беспокоиться, сказала, что заедет на неделе, но так и не появилась. Я чувствовала, что с ней что-то не так. Чувствовала!

— Если чувствовала, почему не нашла её сама? — упрекаю.

— Дамиен… я не её семья. Её семья — ты!

Ещё один нож в сердце.

— Я не почувствовал, — честно признаюсь.

— Что с твоим голосом? — я слышу, как её собственный срывается. — Что там у вас происходит?

— Если б я знал. Мы с женой были на отдыхе, Ева пробралась в дом и пыталась выкрасть моего сына. Её арестовали, я приехал, а она… выглядит так, будто больна. Серьёзно больна. И она не отвечает. Ничего не говорит. Как мумия… Оцепенела. Застыла. Лу, что с ней?

— Кататонический ступор.

— Что это?

— Реакция на стресс. Мощный травматический стресс. Я приеду. Где вы?

Я не знаю, сколько времени прошло, и как его исчислять. Времени в белых стенах моей палаты нет, оно словно растянулось, как жвачка, в тонкую белую нескончаемую нить. Если бы не люди в зелёных костюмах, изредка навещающие меня и вкалывающие разнообразные жидкости в мои вены, я бы подумала, что оно и вовсе остановилось. Я знаю, что нахожусь в клинике. Понимаю, что меня лечат, но главное — осознаю, что мне это необходимо. Иногда я вижу Дамиена, но говорить с ним не хочу. Я не хочу его видеть. С этим лицом связано слишком много воспоминаний, и все они чересчур болезненны.

Мой врач — Эппл, красивая брюнетка, лет сорока, считает, что я не должна уходить от своей проблемы. Не должна пытаться забыть событие, спровоцировавшее настолько сильный стресс, что его результатом стало моё психическое расстройство. Она настаивает, что мне необходимо проработать проблему и принять её. Сжиться с ней, переступить, другого пути нет. А я не хочу признаваться, что стресса в моей жизни слишком много, настолько, что ни один даже самый психически здоровый человек не найдёт в себе сил со всем этим смириться, «проработать и принять». С чего мне начать? С мужчины, который оказался моим родным братом? Который обещал любить и заботиться, и делает всё это, только не в отношении меня? Или с тем, что из всех женщин он выбрал себе в жёны ту единственную, с которой меня связывают самые гадкие события в моей жизни? Что я не могу даже общаться с ним, видеть его ребёнка? Ребёнка… и вот мы подбираемся к главному: я никогда не смогу стать матерью. Это не так чудовищно звучит, как ощущается. У доктора Эппл две дочери и сын, их улыбки украшают её рабочий стол. Как ей объяснить, что моим рукам тоже нужна тяжесть собственного дитя? Что я такая же женщина, как она, как Мелания, и как все прочие, и мне необходимо выносить его, дать ему жизнь и всматриваться в цвет его глаз и волос, когда доктор положит маленькое измученное родами тельце мне на грудь? Что я хочу кормить этой грудью своего малыша, в конце концов? Что она умерла, моя дочь, от многочисленных ушибов и разрывов ещё только зарождающихся тканей? Она никогда не поймёт меня. И никто из них, физически и психически здоровых врачей психиатров, никогда до конца не осознают, что значит перестать быть женщиной, оставаясь лишь существом. Практически бесполым. Я даже не знаю, способна ли на секс теперь. Пациенты с моим типом резекции вполне могут испытывать боль и другие куда более неприятные последствия операции. Мне тридцать и я больше не женщина. Моё тело пустое, выпотрошенное как магазинная курица. И даже сама я похожа на неё — такая же синяя и безжизненная. Я нечто несуразное и никому ненужное. Как это принять? Как привыкнуть к этой мысли, как смириться и жить, но, главное, ЗАЧЕМ мне ТАК жить?