Виктория Мальцева - Абсолют в моём сердце

— Я бы с удовольствием! — отвечает Эштон с улыбкой. — Пойдём?

— Мне переодеться нужно… И тебе папин батник какой-нибудь найти, а то снова заболеешь!

— Не заболеет, у него уже иммунитет! А если в снежки играть — никогда в жизни не замёрзнешь! — отец вернулся из гаражей, уже выпроводив, по-видимому, Габриель.

Забрав из моих рук тарелки, он с подозрительной настойчивостью предлагает:

— Твой брат на пару с Настей развернул настоящую Бородинскую битву на террасе! Надо срочно вмешаться и хорошенько отделать этого Наполеона, так что переодевайся, бери Эштона, и покажите «класс»! Сёстрам помощь нужна!

Во мне моментально вспыхивает азарт, я подбегаю к Алексу, чтобы чмокнуть его в щёку, но прежде, чем успеваю сделать это, в стекло гостиной с громким хлопком врезается крупный комок снега.

Далее происходит нечто странное: отец вздрагивает так, словно его больно ударили, и цепенеет с перекошенным лицом. Он выглядит настолько странно, что мне даже страшно подходить к нему. Но это и не нужно, для этого есть другой человек: мама уже рядом с ним, прижимает его голову к себе и шепчет прямо в ухо:

— Я здесь! Всё хорошо! Я с тобой! Я рядом! Я живая и всегда буду с тобой!

Смотрю на Эштона — у него шок: глаза по блюдцу, губы сжаты в напряжении, руки вцепились в спинку стула. Мы с ним оба понимаем, что стали свидетелями того, что видеть нельзя: отцу плохо. Почему, не знаю даже я: мне рассказали многое, но не всё. Однако я помню, что творилось с Алексом, когда мама чуть не умерла в больнице после нападения.

Сегодня моя мама жива только благодаря Алексу, он буквально вытащил её «с того света», и это одна из тех тысяч причин по которым я так безумно люблю его и уважаю. Но тогда… Тогда все думали, что он сошёл с ума — его действия и слова не вписывались в рамки нормальных людей. Алёша говорит, что Алекс выглядел жутко… Настолько жутко, что нас с сёстрами даже не возили в ту больницу. Очень долго не возили. И когда я впервые его увидела — он приезжал навестить нас к тёте Мэри пару недель спустя, когда мама потихоньку оживала — я с трудом узнала его: он стал седой, худой, бледный и… безжизненный. Как будто тело осталось, а души нет. Он улыбнулся тогда, обнимая меня, и я поняла, что душа на месте, просто очень измучена, словно тяжело переболела. И так страшно было видеть его таким внезапно состарившимся!

И в этот момент, глядя на то, как мама приводит его в чувство, напоминая, что она рядом, я понимаю: есть внутренние, душевные раны, которые не заживают и не заживут никогда.

Беру за руку Эштона и увожу его. Он молчит, не спрашивает ни о чём, и я ему благодарна — у самой ком в горле от нахлынувших воспоминаний. В таком состоянии я всё равно ничего толком ему не смогу объяснить.

Когда мы, уже переодетые, возвращаемся в гостиную, стол накрыт к чаю, Эстела хлопочет над вазочками со своим печеньем, а мама гладит волосы Алекса, положившего голову ей на колени и вцепившегося одной рукой в её щиколотку. Я знаю этот его неуловимый для других жест — часто замечала, что отец всегда старается сохранять физический контакт с матерью. Как-то мама шутила, рассказывая, что он даже во сне всегда держит её за ногу, чтобы не сбежала. Мне тогда было лет десять, и я решила проверить, не врёт ли мама, разве можно всю ночь держать человека за ногу? Оказалось, можно. Правда держит — за щиколотку. И держит до сих пор.

— У вас всё в порядке? — спрашиваю.

— Всё хорошо, Соняш! Развлекайтесь! — отвечает Алекс, поднимаясь с материнских колен, и я снова замечаю тот самый, невидимый для всех остальных, жест: он отпускает её щиколотку, но тут же его пальцы оплетают мамино запястье.

Tom Cochrane & Red Rider — Boy Inside The Man

А во дворе настоящее сражение! Вся родня без исключения в возрасте до 25 лет с мокрыми штанами и красными физиономиями пытается подбить глаз моему брату Лёшке, который пребывает в настоящем эмоциональном угаре, давая имена всем своим бомбам, минам и ракетам, которые, чего не отнять, все до единой попадают в цель. И ведь не скажешь, что этому парню двадцать пять лет! И для меня загадка: где он натаскался такой меткости, если снег в наших краях — это настоящее чудо? Вспоминаю, что братец половину своей жизни играет в водное поло, и почти отчаиваюсь добиться справедливости в этом бое.

— А твой брат — молоток! — подмигивает мне Эштон. — Но мы его всё равно подобьём!

— И не надейся, он годами нападающим играл в водное поло — каждый день тренировки! Это бесполезно!

— На войне решающую роль играет не меткость!

— А что?! — интересуюсь с недоверием.

— Стратегия!

Не успеваем мы занять оборонительную позицию, как в мою руку попадает снаряд.

— Эй, полегче! Я ещё не окопалась! — кричу брату.

— На войне, как на войне, сестрёнка! Победители не щадят презренных! — с этими словами брат залепляет своим снежным снарядом Лурдес прямо в шею.

— Ну, ты и козел! — вопит сестричка по-русски. — Он же холодный!

— Долой всякую шелупонь с поля боя! А ну, кто на «Я» осмелится боем пойти?

Я вопросительно смотрю на Эштона, ожидая героических мужских движений, однако мой однополчанин и не думает шевелиться. «Вот же трус!», — думаю про себя. А вслух со всей доступной мягкостью сообщаю:

— Я же говорила, он непобедим в этом состязании!

Эштон только усмехается, продолжая наблюдать за происходящим.

Пока я леплю снаряды, стоны и крепкие словечки подбитых не перестают скрашивать наш Рождественский вечер. А Эштон всё наблюдает… Но на этот раз я замечаю едва различимую улыбку на его красивых губах и хитрый карий взгляд — в его голове явно зреет какой-то план.

Алёша попадает Настиному бойфренду прямо в голову, тот орёт:

— Fuck, fuck you fucking ass! I gonna kill you Russian bastard! (Чёрт тебя побери! Я убью тебя русский засранец!)

— И не мечтай, подлый янки! Мы французов под Москвой били! Мы Гитлера замочили, и вас, слабаков, замочим! — с этими словами мой брательник залепляет белую мину прямо в глаз Эндрю. В этот момент Эштон в какую-то долю секунды выскакивает из-за своего сугроба, и его снежок со снайперской меткостью летит моему брату в череп. Но Лёха, конечно же, отбивает снаряд открытой ладонью, иначе не бывать ему лучшим нападающим среди юниоров в сборной Сиэтла столько лет подряд! Я сияю от гордости за брата, пока тот во всю глотку орёт:

— Ах ты подлый французишка! И ты на русского богатыря войною идёшь! Эх, и не учит вас, недоумков, история!

И брат мой единокровный запускает два снаряда подряд, Эштон, само собой, уворачивается от своего, а вот я… А я так и стою с лицом, всем залепленным противным холодным снегом.

Мне так обидно, что не передать словами: это, конечно, игра и притом честная, но как же, блин, больно и неприятно! Снежная каша, обжигающая мою кожу, проникла, кажется, даже за пазуху! Я стряхиваю снег, всхлипывая, а Эштон помогает мне, приговаривая: