Виктория Мальцева - Абсолют в моём сердце

— Ты цела? Не ушиблась? Голова болит? Руки? Ноги? Спина? — это Эштон.

Я отрицательно мотаю головой, и по какой-то неясной причине голос этого парня, вопросы, которые он задаёт с бесконечной тревогой, вызывают во мне новую бурю эмоций, и я рыдаю…

Эштон тут же прекращает меня трясти и щупать, и… и я впервые в жизни слышу его невыразимо красивый французский:

— Mon Dieu, comment tu m'as effrayé, Sophie! Dieu merci, tu va bien! (Господи, как же ты напугала меня, Софи! Слава Богу, с тобой все в порядке!)

У него такие крепкие, большие руки…

Эштон резко притягивает меня к себе, его пальто распахнуто, и моё лицо оказывается плотно прижатым к тонкой ткани белой рубашки, нежно пахнущей его туалетной водой и чем-то ещё… Это «что-то» настолько приятное, терпкое… Оно погружает меня в очень странное состояние и вызывает в моём невинном теле уже знакомые реакции… Я ощущаю щекой крепкую как камень мышцу его груди и слышу ускоренный раз в сто сердечный ритм: бух, бух, бух…

Мой мозг в эти мгновения не способен понимать что-либо, но звук, который я слышу, прекраснее самой гениальной музыки, запахи, ласкающие мои избалованные рецепторы, вызывают во мне такой ответ, какой не под силу даже самому изысканному и дорогому аромату…

В моём сознании происходит мощный сдвиг, чувства обнажены и опасны как провода высоковольтной линии, по моим нейронам одним нескончаемым потоком идёт цепная реакция со скоростью, ещё не описанной ни одним законом физики…

Я закрываю глаза, чтобы услышать тихий, но чёткий голос своей души: ЭТО ОН! И ни одна моя клетка, ни один мой атом не имеет намерения с ним спорить…

— Да всё нормально, Эштон! Там ёлки и кусты растут не просто так! Твой отец не строит дома, опасные для жизни! — вещает голос моего брата, повисшего на стальном поручне над нашими с Эштоном головами.

— Расслабься парень, здесь нельзя ни покалечиться, ни убиться! Блин, у него губы белые, Лёш! Тащи валерьянку! — стебётся Эндрю.

Но я знаю: за этими бестолковыми шутками и напускным спокойствием они оба прячут свой испуг. Всё-таки я могла не так удачно приземлиться! Или приснежиться?

Эштон немного ослабляет хватку, и я слышу уже не такой прекрасный его французский:

— Putains de connards! (Чёртовы придурки!)

— Да ладно тебе, Эш, всё ж обошлось! — мой брат знает «франсе» не хуже, чем я. — В нашей семье всегда всё кончается хорошо! Выбирайтесь оттуда! Совсем стемнело, сейчас будем фейерверки запускать!

Оба исчезают, но через пару мгновений луноподобная физиономия брата возвращается с сообщением:

— И это, сестра, не хочу огорчать, но своим эпическим полётом «над гнездом кукушки» ты лишила себя права пнуть меня под зад!

— Почему это?! — отзываюсь.

— Да потому, сестрёнка, что уговор был на пинок от победителя, а не от белки-летяги! Так что прими мои глубочайшие сожаления и искреннее сочувствие, но зад мой такого позора не потерпит!

— Сволочь лживая! Нечестный редиска! — ору на русском, чтобы у Эштона уши в трубочку не свернулись.

Неожиданно чувствую, как объятия единственного достойного мужчины снова делаются плотнее, и с глубоким вздохом его подбородок опускается на мою макушку. Но с места мы так и не сдвинулись — оказывается, в этом сугробе не только мне так уютно и спокойно.

А вы замечали, что под ёлкой всегда так сказочно! Хочется тихонечко лечь под неё и ждать чудес…

Вдруг Эштон хмыкает, его рука копошится в моих волосах какое-то время, и через мгновение на моей ладони оказывается фиолетовая бабочка из блестящей фольги, затем розовая, за ней жёлтая и снова фиолетовая.

— Забавно, — слышу немного хриплый голос Эштона у самого своего уха, — в тот день, когда мы с тобой развешивали гирлянды и хлопали хлопушки вокруг этих ёлок, мне приснился очень странный сон…

— Какой?

— Твои длинные волосы и в них стаи фиолетовых бабочек, только… не хлопушечных, как эти, а настоящих! Представляешь?! Словно я знал, что ты свалишься под эту ёлку! В тот день я ещё подумал, что это место, у борта вашего бассейна, небезопасно!

— Оно и было таким: тут были обломки скалы и валуны, пока Алекс лет пять назад не накрыл тут все грунтом и не посадил ёлки с кустами…

Мы молчим некоторое время, потом Эштон едва слышно и снова на своём языке задумчиво признаётся:

— Как будто знал, что ты свалишься в этом месте… или кто-то другой…

— Или кто-то другой, — повторяю его слова.

London Grammar — Non Believer

Внезапный, безобразно громкий хлопок взрывает окружающую нас тишину, и тёмное небо освещается заревом золотого фейерверка. Сразу же за ним ещё один и ещё, залпы сменяются один за другим, раскрашивая небо над нашими головами огненными цветами, замысловатыми узорами, волшебными кружевами.

Ёлка, приютившая нас, загорается голубыми огоньками, развешанными нашими же с Эштоном руками ещё месяц назад, и я внезапно ощущаю себя в самой настоящей сказке… Разворачиваюсь немного, чтобы взглянуть на Эштона, и нахожу на его лице восторг, похожий на мой собственный. В его глазах впервые нет ни тени холодности, ни озабоченности, ни обременённости тяжёлыми внутренними мыслями, и я понимаю, что в это мгновение он так же безгранично и безусловно счастлив, как и я, забыв все свои огорчения, если они когда-либо у него были.

Я вижу, как в его тёмных вьющихся прядях играют цветные яркие вспышки, замечаю капли растаявшего снега на его нежной коже, ресницах, завитых кончиках мальчишеской чёлки, вспоминаю, как гулко билось его сердце, испугавшись за меня, и внезапно ощущаю себя самым счастливым, самым везучим, самым влюблённым существом на планете…

Контур его по-детски приоткрытых губ внезапно становится для меня соблазном, перед которым ни одно благоразумие не может устоять, и я сама не замечаю, как мои собственные легко трогают их в самом невесомом и самом невинном поцелуе из всех возможных…

Несколько сладких мгновений мы соединены моим нежным касанием, но Эштон замирает, и страшный жгучий стыд медленно разливается по моим венам… Я опускаю голову, жар приливает к моим щекам, тяжесть разочарования так велика, что мне кажется, я умру под её весом.

Бесконечные взрывы фейерверков над нашими головами более не интересны ни одному из нас, Эштон тоже опускает голову, и его губы упираются в мою щеку… Спустя ещё мгновение они скользят по ней до подбородка, целуют его, затем нежно трогают мою нижнюю губу, переключаются на верхнюю, и я медленно схожу с ума. Эштон раскрывает свои губы шире, обхватывая мои с такой жадностью, словно его аппетит набирает силу с каждым касанием, каждым моим вздохом, смешавшимся с его выдохом.

Время внезапно останавливает свой ход в измерении моей личной Вселенной, яркие цветные вспышки фейерверка раскрашивают волосы Эштона своим волшебным светом, и из-за них мне совсем не видно его лица, но в эту секунду моей жизни, в это самое важное в ней мгновение я вдруг понимаю, что он и есть «тот самый»… именно он! И никто другой никогда не сможет заменить его, восполнить потребность в его касаниях, шоколадном и невыразимо умном взгляде, такой многословной молчаливости, едва заметных сдержанных улыбках, но главное, самое главное — в его таких крепких, уверенных, надёжных объятиях.