Виктория Мальцева - Абсолют в моём сердце

Вот это подстава, думаю… Мы ведь часто нарочно на русский переходили в его присутствии, хоть мама и пеняла нам за это, но язык, которого окружающие не знают, очень удобен в некоторых случаях. Но знать и скрывать — это подло… За все годы я теперь и не вспомню уже, сколько всего и о чём было сказано в его присутствии.

— Интересная мебель у него в комнате, — замечаю.

— О, сколько ругались с ним из-за неё. Эштон хотел сменить эти полки на новые, какую-то дешёвую икеевскую ерунду. Я не поддалась — эта мебель досталась мне ещё от прабабки, как и квартира. Эштон правда возмущался, что от нашего дома и от мебели этой мертвечиной несёт. Всё восхищался высотками в Новом Париже, знаешь, этими из стекла и стали… Интересно, только теперь вдруг в голову пришло: а ведь именно там он и был зачат… Алекс там жил в то время. Высоко, тридцатый этаж, кажется, сплошное стекло в квартире, мебель непонятная, да и почти не было её — комнаты, можно сказать, пустые были. Серые. Очень неуютная квартира, не понравилось мне у него. А Эштона вот тянуло, оказывается… Никогда раньше не придавала этому значения, странно это, странно… — бормочет.

— Тут стены тоже серые… — замечаю.

Амбр застывает на мгновение:

— Да… сам перекрасил. До этого были жёлтые, весёленький такой цвет, жизнерадостный. А теперь…

Спалось мне в кровати Эштона беспокойно, но… сладко. Хоть и неприятно было осознавать, что всё-таки забралась в его постель, хоть так, но влезла. Дура одержимая. Именно так, дура. И сделать ведь ничего с собой не могу. Четыре года уже прошло, как заболела, а облегчение всё не приходит, с каждым днём делается только хуже… Бывает, наступает временная ремиссия, но потом накрывает ещё более жестокими рецидивами.

Среди ночи мне приспичило в туалет. Выходя уже из ванной, обнаружила, что дверь в комнату заблокирована: в темноте жутким подозрением сверкали глаза Вэнди.

— Я хорошая, я с Эштоном… дружу, — вру собаке.

Я вообще-то не из тех, кто без особой причины боится собак, но вот эта огроменная ротвейлерша с квадратной пастью, в темноте, посреди коридора, показалась мне кошмаром на улице Вязов.

— Ты же не будешь мне мстить за своего хозяина? — говорю ласково.

«А есть за что?» — спрашивают тоскливые собачьи глаза.

— Есть, — отвечаю. — Люблю его слишком сильно. Так сильно, что сделала себя едва ли не врагом ему. Он ненавидит меня, а я люблю его, понимаешь?

Собака опускает голову, нюхает мои голые коленки, затем резко чихает, забрызгав их своей собачьей слюной.

— Ох, — выдыхаю, потому что мне это отчего-то невыразимо приятно.

Но у Вэнди есть для меня кое-что получше: горячий шершавый язык, ласково сообщающий о её дружелюбном настрое, от которого я тут же таю, опускаюсь на колени, глажу её по голове, треплю за уши. Собака обнюхивает меня, нежно тыкаясь своим мокрым носом, обдавая горячим собачьим дыханием и внезапно вспыхнувшей любовью.

— Знаешь, Вэнди, я ведь тебе завидую… Да, хоть и редко, но он приезжает к тебе, ласкает, и ты даже можешь уснуть рядом, положить свою собачью морду ему на колени… Я бы тоже положила… Хотя бы на колени, если б он только позволил… Ты ведь любимая собака у него? Расскажи, поделись секретом, как понравиться ему, хотя бы немножечко, хоть чуть-чуть… Так хочется, так безумно хочется хотя бы крошечный кусочек его жизни, хотя бы такой как у тебя, добрая ты, ласковая собака Эштона…

Утром нахожу на столе записку, сообщающую о том, что завтрак ждёт меня в микроволновке, а хозяйка вернётся с работы после пяти.

День полностью посвящаю прогулке — люблю Париж, а теперь обожаю и Монмартр: в каждой узенькой улочке вижу мальчишку Эштона, в каждом проходящем мимо человеке — часть его странного детства. Захожу в овощную лавку в их доме, покупаю ароматный виноград и бутылку вина у престарелого улыбчивого араба.

— А Эштон у Вас работал?

— Да, было такое! — отвечает. — Хороший парень, серьёзный. На отца похож.

— Что?! Вы знаете его отца?

— Знаю. Здесь ведь не всегда магазин этот был, до него мой отец держал тут парикмахерскую. И я как-то стриг молодого человека, очень красивого, помнится, февраль тогда был. У него волосы были особенные — от таких барышни млеют, — смеётся. — А через девять месяцев Эштон родился… сильно похожим на того парня. Амбр — хорошая женщина, умная, но крылья свои обожгла о того красавца.

— Он — мой отец.

Араб перестаёт улыбаться.

— Ты не похожа на него…

— Знаю, но это сути не меняет.

— Значит, сестра Эштону?

— Вроде того.

Араб молчит, вглядывается в моё лицо.

— Денег не нужно, так бери. Эштону передавай пожелания крепкого здоровья от Хабиба.

— Передам, спасибо, — направляюсь к двери.

— Моя покойная бабушка как-то сказала, что есть мужчины, подобные огню: много мотыльков и прекрасных бабочек сгорает в его пламени, смотри, не сгори и ты.

— Хм… А если уже?

Хабиб пожимает плечами:

— На этот случай бабушка ничего не говорила, — скалится.

— Царство небесное твоей бабушке, Хабиб.

Вечером мы с Амбр распиваем бутылку вина и смотрим альбомы с фотографиями. Я ей нравлюсь, не знаю чем, но совершенно точно она словно нашла во мне некую отдушину. Рассказывала много, в основном о детстве Эштона, о своей жизни, о семье, о Париже.

Lana Del Rey — Kill Kill

— Я знаю, что выгляжу ужасно… запущена до безобразия, — оправдывается Амбр, заметив мой интерес к своей молодости, запечатлённой на фото. — Если из жизни женщины исчезают мужчины, она перестаёт быть женщиной.

— Мужчин в Вашей жизни больше нет? Почему?

— Разве это не очевидно?

— Мне нет. Вернее, то, что Вы имеете в виду, я не считаю достаточно веской причиной, чтобы сознательно лишать себя даже возможности счастья.

— Не знаю, об одной ли и той же причине мы говорим…

— Я имела в виду сохранившиеся чувства к отцу Эштона.

— Да, ты все верно поняла, девочка. Именно так — в сердце не осталось места ни для кого больше.

— Это не правильно, жизнь и судьба требуют шансов!

— Пока была молодой, давала себе эти шансы, вернее, пыталась. Но Эштон был маленький, и объяснить ему свой эгоизм было очень сложно, как и самой себе. Это ведь только в теории звучит рационально, а на деле: когда у тебя есть маленький ребёнок, и ты разрываешься между работой и учёбой, постоянно мучаясь угрызениями совести, что сын тебя практически не видит, а у него кроме тебя больше никого нет, совсем никого, отнимать у него эти крошечные моменты, когда вы вместе и пусть маленькая, но семья — непростительная жестокость. А потом, когда ему было восемь, он застал дома случайного мужчину и сбежал. Случайного, потому что к тридцати у рожавшей женщины потребности приобрели слишком уже настойчивый характер. Эштона не было всю ночь и утро. Тогда у меня и появилась первая седая прядь, вот так за ночь из молодой женщины превратилась в старуху. Он вернулся после школы, долго стоял в коридоре и смотрел, как я рыдаю, потом подошёл и сказал, что больше никогда не уйдёт из дома, что бы ни случилось. Но я не испытывала судьбу, научилась обходиться без живых мужчин, — смеётся. — А в мечтах никто не выдерживал конкуренции с НИМ, поэтому все они всегда были о нём. О, в моей голове со временем родилась альтернативная реальность… Которая стала западнёй: Эштон вылетел из гнезда, пути открыты, а уже ничего не хочется, да и привлечь по большому счёту больше нечем.