Марина Светлая - Уход на второй круг

— Ага. Ну, к родителям ты не пойдешь, значит, упадешь на шею мне. Должно у меня быть личное пространство, ну?

— Поверь, оно для меня священно!

— Да? — в его голосе искренно звучало недоверие. Можно было бы даже поверить, если не знать его, как облупленного.

— Да не приду я к тебе, — она взяла кусок пиццы, поставленной перед ней официанткой. — Даже если я не стану работать — а это не так, у меня просто отпуск — то моих сбережений хватит надолго. А если переехать в Умань…

— Ксения, какая Умань?! Спроси ты у меня уже еще раз, а! Тебе же хочется!

— Тебе не меньше моего хочется рассказать о том, как Глеб приходил к родителям. Говори.

— Когда ты исчезла для всех, он сначала меня застал. Я вещи вывозил, тут Парамонов во дворе появляется. Просил дать знать, как ты, а я злой… как черт. Не знаю, как рожу ему не начистил. Он очень просился. Я его два года назад хорошо ведь приложил… За Вано… Мы на крыльце курили, у него зажигалка не работала. Ему наглости хватило попросить прикурить. Ну, я прикурил, а потом как мазданул… И отпустило. Хоть немного, но отпустило. Короче, не знаю, как я теперь его не тронул. Может, перегорел, может, поверил. А потом батя отмочил. Он к ним приехал, а папахен согласился выслушать, пока матери не было. Может, зря мы и их не предупредили, они б от тебя быстрее отстали, и его на порог бы не пустили. Но понимаешь, — Денис отвел взгляд и ткнулся глазами куда-то в стол, — мне покоя мысль не дает… Он ведь по-честному, когда я ему обещал, что тебе не скажу… он с тобой — по-честному. На что-то же рассчитывал, раз никак уняться не мог, все искал. Если бы виноват был — его бы так крючило?

— А я откуда знаю? — Ксения снова смотрела в окно. — Я не врач, не эксперт.

— Понимаешь… Семен Евгеньич остановился, потому что ни ты, ни Лена Григорьна не хотели. Я — потому что мне хватило… ну… кулаки распустил и хватило. На место стало внутри что-то. Плюс его уволили из больницы. Вроде, какой-то результат. А если бы судили — была бы экспертиза. Не знаю, честная, нет. Врачи друг друга всегда покрывают. Но была бы экспертиза, какой-то документ, удостоверяющий его вину. Или опровергающий… а его уволили без промедления, за неделю. И я решил, что он виноват, значит. Но, Ксюш… Оно сейчас другим, чем тогда, кажется.

— Зачем ты мне это говоришь? — глухо спросила она.

— Потому что вот это всё, — он махнул на нее рукой, указывая, что именно «вот это всё», — мне не нравится. И потому что и моя вина есть. Должен был что-то сделать для тебя, когда узнал, а ни черта не сделал. В этот раз она замолчала надолго. На брата не смотрела. Медленно жевала, разглядывала посетителей.

— Что ты мог сделать? — неожиданно сказала Ксения. — Вернуть Ивана? Или чтобы это оказался не Глеб? Что тут вообще можно сделать?

Денис невесело усмехнулся. Прижал ладонь ко лбу и выдал, коротко вздохнув:

— Если бы я хоть немного понимал, какой он псих, постарался бы быть убедительнее в своих советах ничего не рассказывать тебе.

— Он — псих, — эхом повторила она. — Денис, я хочу домой.

Дэн кивнул. Почесал лоб под светло-русыми волосами. А потом проворчал:

— А давай ко мне? Переночуешь. Я шутил про твои финансы и свою шею. Я не хочу, чтоб ты одна была… Хватит уже одной.

— Не пользуйся тем, что я не могу спорить.

— Я не знаю, что еще в состоянии сейчас…

— Проводи меня домой.

— Да я-то провожу… Просто… ты подумай на досуге, что было бы, если бы ты не узнала. Досуга у тебя теперь много.

Досуга у Ксении было более чем достаточно.

Предоставленная сама себе, она могла целый день не выползать из кровати или часами сидеть в кресле, разглядывая узоры на паласе. Для разнообразия можно было переместить взгляд на книги — разноцветные, разношерстные, привлекающие золотом или выставляющие напоказ обтрепанные корешки. Дожди за окном не располагали к прогулкам, но даже яркое солнце вряд ли подвигло бы Басаргину лишний раз выйти из дома. Ее личный подвиг — поход в ближайший магазин за полуфабрикатами. Путь не далекий, но частый. Этим ее встречи с внешним миром и ограничивались.

Но жизнь полна сюрпризов, и далеко не всегда приятных. Ксения все сильнее впадала в уныние, словно в ней сломалась та самая главная ось, на которую она столько времени нанизывала силу воли, упрямство, холодность, не позволяющие поддаться обстоятельствам и раскиснуть. С тем, чтобы в эту проклятую осень с каждым днем все сильнее чувствовать себя киселем, всегда презираемым в других. Дни и ночи перемешались. Она нередко спала днем, а ночью, глядя в темноту, разрываемую фонарями, вспоминала сны — изматывающие, болезненные, искажающие реальность в кривом зеркале ее воспоминаний.

Денис просил подумать. Что тут думать? О чем? О семейном счастье с Парамоновым? Дети, кухня, церковь… Интересно, брат всерьез полагает, что это могло быть возможно?

Сама она не мечтала об этом раньше. Теперь — отказывалась представлять. Случилось так, как случилось. Не в первый раз. Два года назад она приучила себя не думать ни о муже, ни о детях. Это была единственная возможность выжить — запретить себе мечтать. Ставить цели и добиваться их. Не думать, не вспоминать, не надеяться… не чувствовать.

Когда спишь — не чувствуешь. Забываешь, что больше нет этих целей и нечего добиваться, не к чему стремиться.

Ничего нет, никого… Ее самой — нет… Растворяется в эфире, расцвеченном яркими красками до рези в глазах. Но что-то останавливает, не пускает. Или кто-то? Она пытается разглядеть… Грудь ее словно крепко связана разноцветными лентами, однако они совсем не мешают дышать. Она с жадностью втягивает в себя такой же разноцветный воздух, наполняясь до краев, рассыпаясь пятнами, смешиваясь с ним. И воздух звучит голосом — мягким, нежным, почти забытым.

Я люблю тебя… люблю тебя… я люблю…

— Глеб!

Ксения резко села в кровати. Некоторое время не понимала, что с ней и где она. Волосы влажно и неприятно прилипли ко лбу и шее, ощущались грязными и неопрятными, как бывает во время болезни. От испарины, покрывавшей все тело, стало холодно. Она снова нырнула под одеяло, подтянула к груди колени, обхватив их руками в отчаянной попытке согреться.

Сна больше не было. Ветер трепал ветви дерева у окна, отчего по потолку, стенам, постели змеились черные тени. Ксению охватывала никогда раньше не свойственная ей паника. Она вскочила, закуталась в халат и вышла в кухню. Включила свет. Метавшиеся за окном деревья отступили. Теперь она видела только свое отражение — лохматые волосы, тонкое запястье руки, стягивающей пушистую ткань у самого горла. Глаз не видно — черные провалы. И черное стекло, отражающее бледную, бесцветную фигуру.

Она теперь была такой. Обесцвеченной. Почти бесплотной. Будто бы исчезла кровь, пускающая жизнь по венам. Будто бы не стало тканей, в которых удерживалась душа. Будто бы в толпе людей, мельтешащих на улицах, галдящих в кафе и офисах, перемещающихся от станции к станции метро — она одна лишняя.