Марина Светлая - Поскольку я живу

- Проходи, - выдохнула она.

Иван послушно внес свои вещи. Позволил себе осмотреться, едва ли при этом замечая детали обстановки. Даже и в целом – что он мог разглядеть? Только Полину. Куда бы ни были направлены его глаза – только Полину.

Он стянул перчатки. Разулся, не наклоняясь. Шагнул к ней.

- Ты позволишь? – тихо спросил Ванька, имея в виду ее пальто, которое она до сих пор не сняла. – Где у тебя вешалка?

Полина неопределенно мотнула головой в ответ и спросила:

- Кофе будешь?

- Да. Очень хочу кофе.

- Я сейчас, - спохватилась она и, не раздеваясь, вместе со своими пакетами ринулась в кухню.

- Куда поставить ёлку? – донесся до нее его неуверенный оклик.

- Куда хочешь, - обернулась Полина и скрылась из поля его зрения.

Она суетливо двигалась по кухне. Зачем-то включила чайник и долго искала джезву в тумбочке, обнаружив ее, наконец, в шкафу – там, где она всегда и стояла. И замерла с ней в руках по дороге к плите, прислушиваясь к тому, что происходит где-то в глубине квартиры. Слышала доносящиеся оттуда какие-то невразумительные звуки и пыталась представить, что Ванька там делает.

Хотела быть рядом с ним, но оставалась здесь.

Потому что не знала, как себя вести, что делать, что говорить. Не понимала, что происходит. Собрав рассыпанный кофе и водрузив с горем пополам джезву на огонь, Полина прислушивалась теперь к его медленному ворчанию, избегая ловить каждый шорох со стороны комнаты.

Потом к запаху кофе присоединился аромат ванили. Едва потянув его носом, она замерла, понимая, вспоминая, что это значит. Но думать об этом себе запрещала. Иначе боялась не совладать с эмоциями, которых и без того было – через край. Она больше не остерегалась встреч с прошлым, но и не искала их. Ее, поставленную на паузу, запускали снова. И что бы ни происходило, пока она была в отключке, вернули в то же место, где все оборвалось. Только вот как с этим справиться.

Ответ.

Чашка кофе.

Снег за окном.

Канун Рождества.

И Ванин нос, зарывшийся в ее растрепанные шарфом волосы.

Он, тихо ступая, вошел на кухню. Оглядел ее тоненькую фигурку в зимнем пальто. И почти сошел с ума, чтобы найти спасение в робком объятии.

Его ладони легли на ее предплечья. Она пахла духами, морозом и ветром. Если она захочет, то услышит тяжелые и частые удары его сердца. Но, заглушая его, Иван прошептал:

- Боишься замерзнуть?

- Что? – спросила Полина, не оборачиваясь.

Ванины ладони медленно двинулись вверх по шерсти одежды к ее плечам. Коснулись шеи, выступавшей из воротника, лица, висков. Нежно, едва дотрагиваясь, будто бы боялся ее спугнуть. А потом, зажмурившись, он ответил:

- Ты пальто не сняла, Плюшка.

- А? Да… - задумчиво протянула она. И вдруг порывисто развернулась в его руках и глухо проговорила, уткнувшись лицом в его грудь: - Почему ты так долго не шел?

- Просто это ты шла. Я давно с тобой.

- Ванька! – выдохнула Полина с судорожным всхлипом, подняла голову и в то же мгновение прижалась к его губам своими – горячими и жадными.

Застывшее за окном темное небо мутным полотном нависало над городом, осыпая его белоснежными пепелинками будто выгоревших дотла звезд. Но даже когда ты на одиннадцать этажей ближе к облакам, все равно никогда не узнаешь, правда ли там пылало.

Сказки бывают и грустными. В этой – замерзшая речка и деревья под пышными снежными шапками, пустынные ввечеру улицы, на которых оранжевыми лампочками подмигивают космосу снегоуборочные машины, глаза домов, погасшие и горящие, – всё отпечатывается морозным узором на стекле, сложным и бесконечно прекрасным. На него можно смотреть до тех самых пор, пока не отогреешь дыханием. Или, и правда, как в сказке, – раскалить на печи медную монету, приложить к ледяной поверхности и дождаться, когда оттает чудесное круглое отверстие.

Свет торшера внутри, где тепло и уютно, достаточно ярок, чтобы осветить удивительную елку, собранную из деревянных дощечек, похожих на указатели. Из заброшенного в угол черного рюкзака на нее перекочевали большущие шары из золотистой проволоки. И на еловых «лапах», как на полках, расставлены были ароматические свечки с запахом ванили.

Одна из веток выглядела как настоящий указатель. Только вместо города назначения и количества километров было написано черным маркером «Мне до тебя». А далее следовала размашистая приписка, безжалостно сделанная посредством красной губной помады и слишком сильного, чтобы удержаться, порыва: «– близко». Больше ничего.

Странным образом этот самый указатель был направлен в сторону измятой, толком не разостланной постели, превратившейся в ворох простыней, подушек и одеял. Яркости лампочки в торшере не хватало, чтобы достигнуть и этого угла комнаты, потому там свет был тусклым и рассеянным. Но для двоих занявших позиции друг напротив друга обнаженных Кая и Снежной королевы освещение давно уже не играло роли.

Они узнавали один второго иначе. Проводя ладонями по коже. Касаясь кончиками пальцев шрамов и родинок. Находя новое, чего не было раньше, и втайне радуясь тому, что осталось прежним. Зрение при этом не играло главенствующей роли. Зрение – лишь часть познания.

- Что ты любишь? – спросила она шепотом в страхе спугнуть счастье, и ее рука дотянулась до его губ. Те вздрогнули, раскрылись. И он медленно произнес:

- Тебя. О чем ты мечтаешь больше всего?

- Мне проще сказать, чего я боюсь.

- Я знаю, чего ты боишься. Я хочу знать, о чем ты мечтаешь.

- И где ты потерял корону?

- Однажды самая лучшая девушка на свете влепила мне оплеуху и велела не приближаться.

- Лучше само?й, чем ты опять уйдешь.

- Я не уйду.

- Я знаю.

- Так о чем ты мечтаешь больше всего? Плюш?

Она медлила. Опустила глаза. Восхитительная мерцающая шелком нагота ее тела в его ладонях наполнялась жизнью. До предела и до конца. И это ее смущение делало белое розоватым.

- Исправить все, - наконец, прошептала она, а потом подняла взгляд и взволнованно затарахтела: - Я знаю, что нельзя, что так должно было… но я бы все отдала за то, чтобы тебе не пришлось… чтобы не пришлось… Вань!

Он быстро привлек ее к себе в попытке утолить извечную потребность – горести и радости этой женщины прятать в своих объятиях. И погасил ее всхлипы краткими отрывистыми поцелуями. Теплая, мягкая, тонкая, бьющаяся со всем миром, она вновь вцепилась пальцами в него, как в самый первый момент, когда целовала на кухне, а кофе запенился и выкипел на плиту.

- Я – наркоман, Поль, - проскрипел он. – Бывших не бывает. Ты же знаешь, да?

Она кивнула, не прекращая объятия, зажмурилась и прижалась к его груди еще крепче.

- Читала, - выдавила она из себя. – У тебя ремиссия…

- Три года почти. Меня заново собирали. Я себя заново собирал. И в своем уме я назад ни за что не вернусь. Но ты же понимаешь, что…