Эмма Дарвин - Математика любви

Что подумает Каталина? Навестить ее пришла незнакомая англичанка, на полузабытом языке говорящая о ее прошлом, которое причинило ей такую боль и которое она наверняка предпочла забыть и сохранить в тайне. Не подумает ли она… Господи Иисусе! Даже Каталина вполне может решить, что Люси – моя любовница. Если бы это было правдой, я при всем желании не смог бы нанести ей более тяжкого оскорбления. Но даже при том, что все обстояло совсем не так, Люси слишком легко могла стать жертвой насмешек и презрения.

– Сеньор? – обратилась ко мне девушка, обслуживающая клиентов. Избегая смотреть ей в глаза, я распорядился принести еще бренди.

Правда заключалась в том, что я не мог знать, о чем подумает Каталина. Столько долгих лет мне чудился ее голос, пусть даже она не произносила ни слова, я видел слезы в ее глазах, пусть даже не мог разобрать черт ее лица, но даже и это было лишь сладкими образами, которые я носил в своем сердце. Когда-то я мог представить, что она здесь, рядом со мной, что я слышу ее негромкий глубокий голос, но теперь я ощущал лишь ее незримое присутствие, поскольку милый образ потускнел и стерся от времени.

Я знал, что Люси будет говорить очень осторожно, подбирая слова, вглядываясь в лицо Каталины и ища признаки того, что она ее понимает. Я представил себе ее тоненькую, напряженную фигурку, глядящую на мою любовь, на то, как свет падает на ее лицо, как глаза ее светятся печалью или счастьем. Вот это я мог представить себе вполне отчетливо. Но лица Каталины вообразить не мог, как ни старался. Она явилась ко мне словно бы во сне: я знал, что это она, но не видел ее.

Заплачет ли она или, наоборот, придет в ярость оттого, что я так долго пробыл совсем рядом с ней? Останется ли равнодушной? Нет, Боже милостивый, только не это! Для этого мы слишком сильно любили друг друга. И у нас родился ребенок.

«Быть женщиной – в таком месте… Всегда следует помнить о том, что все мы тоже участвуем в войне, пусть и по-своему. Никто не может чувствовать себя в безопасности. И слишком часто нам некуда бежать от нее». Так сказала Люси. И вдруг сердце мое сжалось от страха, потому что я понял – или решил, что понял, – что она имеет в виду. Каталина искала покоя, убежища от мира и его войн. Но где-то, в Бера или по дороге сюда, в сожженный и разрушенный Сан-Себастьян, не успевший оправиться от ужасов войны, которая прокатилась через него всего несколько недель назад, она, как и многие другие женщины, могла подвергнуться насилию солдат или негодяев, которые всегда идут вслед за армией. Ведь какой-нибудь мужчина мог… О Боже!.. Я своими глазами наблюдал слишком много подобных сцен.

С мыслью о том, что над ней могли надругаться, я с трудом поднялся из-за стола и заковылял к выходу. А потом, когда меня стошнило в сточную канаву, вдруг подумал, что Идоя может быть вовсе не моим ребенком. Быть может, она стала не плодом любви, а семенем насилия, результатом боли, ужаса и позора Каталины. «Если так, – думал я, прижавшись лбом к стене кофейни, – тогда для всех было бы лучше, если бы Идоя умерла».

Наверное, мне нужно было оставить все как есть, потому что, приехав сюда, я подверг опасности чувства, которые поддерживали меня столь долго.

Я не помнил, сколько времени простоял вот так, прижавшись лбом к стене. Кто-то тронул меня за плечо, я резко развернулся и рука моя потянулась к поясу, где когда-то лежал в кобуре пистолет. Деревянный протез угодил в щель между камнями, и культю пронзила такая резкая боль, что я не выдержал и громко вскрикнул.

– Сеньор, вам плохо? – спросила девушка из кофейни.

Я позволил ей увести себя внутрь, напоить кофе и принести стакан воды, поскольку пить бренди у меня более не было желания, даже для того, чтобы притупить боль в ампутированной ноге. Но мысли оставались столь горькими и болезненными, что, увидев, как отворяется дверь монастыря и Люси выходит на улицу, я страстно возжелал, чтобы мы более никогда не возвращались к этой теме.

Когда она подошла ко мне настолько близко, что я смог разобрать выражение ее лица, то увидел, что она улыбается, хотя глаза у нее покраснели и были полны слез.

Я поднялся и подошел к ней.

– Вы видели ее?

– Да, – ответила она, – я виделась с ней. Я вернулась бы быстрее, но она захотела написать вам.

Она порылась в ридикюле, достала альбом, смущенно улыбнулась и наконец нашла письмо.

Оно было сложено, а не запечатано, и спустя мгновение я понял, что письмо написано на страницах, вырванных из альбома Люси.

– У нас не было бумаги, поскольку мы сидели в монастырском саду, а она не… она не захотела отправляться на поиски.

– Как она повела себя? – нетерпеливо принялся расспрашивать я. – Она… она поняла, в чем цель вашего прихода? Я боялся…

– Разумеется, она поняла, – ответила Люси. – А теперь, полагаю, мне лучше уйти, чтобы вы без помехи прочли письмо.

Я ждал известий от Каталины долгие годы, но мысли мои все еще пребывали в беспорядке, и я понял, что не смогу прочитать письмо здесь, в непосредственной близости от монастыря, посреди городского шума, суеты и воспоминаний об огне, пожаре и пролитой крови. По моей просьбе Люси пошла со мной. Мы вышли через портовые ворота, удаляясь от причалов туда, где океанские волны набегают на песчаные пляжи Монте-Ургулла. Мы отошли на некоторое расстояние от городка в направлении Монте-Игуельдо, где в море виднелись две покрытые зеленым мохом скалы, держащие, как две гигантские руки, в пальцах островок Санта-Клара.

Золотистый песок был мелким и сухим, и идти по нему было очень трудно. Пройдя несколько ярдов, я с облегчением уселся на прибрежный валун. Люси прошла чуть дальше и, подобрав юбки, опустилась прямо на песок, после чего взялась за альбом для рисования. Я невольно улыбнулся, осознав, что эти два движения стали для нее единым целым. Потом я опустил взгляд на письмо Каталины.

На обороте она написала одно лишь слово: «Стивену». Я развернул письмо. Мне оставалось только прочесть его. Все равно оно не могло оказаться хуже моих мечтаний, грез и опасений. Разве не этого я желал, разве не об этом мечтал так долго?

Я вновь поднял голову, чтобы убедиться, что Люси устроилась вполне удобно. Глядя на нее, я вдруг подумал, что наклон ее головы, когда она переводила взгляд с предмета, привлекшего ее внимание, на лист бумаги перед собой, столь же знаком и привычен для меня, как ее улыбка, или как ее перепачканные красками тоненькие пальцы, или прикосновение ее руки к моей. Она оставила меня одного, чтобы я наконец прочел письмо Каталины. И еще я понял, что она будет ждать меня так долго, сколько понадобится.

Querido! [53]

Меня переполняет радость оттого, что ты жив. Я едва могу писать. Я так боялась, что тебя убьют под Ватерлоо или еще раньше, а теперь ты здесь!