Виктор Улин - Теща

Воспитательница хорошо знала пруд: отплыв из поля зрения, она выбралась на берег, бесшумно обошла кусты, спустилась по тропинке – и набросилась на пацана, еще дрожащего в конвульсиях.

Оглушив традиционным набором фраз, использующих словосочетания « мерзкий бесстыдник », « гадкий мальчишка » и « все узнают родители », она схватила его за плечо и, не тратя времени, бросив на берегу мало кому нужную одежду, утащила к себе.

Произошедшее потребовало не больше минуты, но обрушило Костину жизнь.

Человеческая память имеет особую организацию, построенную по стохастическим законам.

Что-то очень нужное, просто-таки необходимое она может удержать с великим трудом ненадолго и потерять в любой момент. А нечто случайное фиксируется надолго – если не навек.

Недалеко от дома, где мы с Нэлькой живем со дня бракосочетания, пролегает красивый бульвар. На его клумбах с весны до осени пестреют сменяющие друг друга цветы, особенно красивые под насаженными в ряд кустообразными рябинами. Они тоже радуют глаз: сначала играют узкими листьями, потом манят наливающимися гроздьями, затем напоминают, что жизнь продолжается в ягодах, краснеющих на голых оранжевых ветках.

Но однажды, проходя мимо самой высокой рябины, я некстати увидел, что на земле под ней лежит большая куча собачьих экскрементов.

Собаки – не бродячие, боящиеся собственной тени, а откормленные и наглые домашние – загадили весь наш город, мне давно хочется передушить их владельцев.

В тот день я просто ускорил шаги, стараясь пройти быстрее. Но память поместила увиденное в ячейку типа ROM. Прошло уже пять, если не семь лет, много раз выпадал и таял снег, почва очистилась без следа. Но всякий раз, видя эту рябину, я представляю мерзкого бультерьера, присевшего между кустиками бархатцев в то время как его хозяйка – отвратительная баба в чересчур обтягивающих джинсах и красной куртке – разговаривает по смартфону с какой-то подобной гадиной, чей дог испражняется на другой клумбе.

И в последнее время я стараюсь обходить этот бульвар стороной.

Точно так же произошло с моей школой №9.

Сама по себе она не улучшилась, но стала не хуже других, некогда выдающихся. Одного из сыновей, будущего компьютерщика Петьку, мы с женой отдали в нее, чтобы он не тратил времени на дорогу: почти все школы города стали одинаковой дрянью, не имело смысла тратить время на дорогу.

Более того, школа №9 получила статус не то гимназии, не то лицея и даже накинула на плечи утлую хламиду ЮНЕСКО.

Квартал, где стоит этот « лицей », полностью переменил лицо.

Давно снесен двухэтажный деревянный дом, где в лабиринтах дворовых построек курили друзья будущего уголовника Дербака, когда грудастая Нинель Ильинична устраивала общую учительскую облаву. Сейчас там взгромоздился новый школьный флигель, который своей частью занял и асфальтовый плац перед порталом, у которого собирались узники учебы первого сентября каждого года.

Все это мне приходится видеть чаще, чем бы хотелось. Так получилась, что наиболее короткая и экономичная по расходу топлива дорога из Института математики в университет проходит мимо моей бывшей школы.

И всякий раз, проезжая тут, я невольно нажимаю на тормоз.

Потому что, глядя в боковое окно, под фундаментом нового здания вижу то место, где друг рассказывал о своем то ли взлете, то ли падении.

Ведь я был уничтожен лавиной эмоций, всколыхнувшихся от Костиного рассказа.

Первым чувством, конечно, была черная зависть к однокласснику, помноженная на досаду в адрес родителей. Если бы они не потащили меня в осточертевший с рождения Крым, где я мог всего лишь наблюдать переодевающихся и писающих, а отправили в обычный пионерский лагерь, я мог бы получить все, что получил Костя. Ведь я был ничем не хуже его.

Следом шел страх – точнее, опасение за друга.

Еще точнее – почти взрослое сознание факта, что происшедшее с ним, особенно в варианте с престарелой пионервожатой, является преждевременным. И при всех прочих обстоятельствах Косте следовало повременить с вхождением во взрослый мир хотя бы года на два.

Затем я мучился непониманием того, что взрослая женщина – наверняка чья-то мать – занимается делом, о котором в ее возрасте давно пора забыть. Да и вообще, как получилось, что люди, которых послали в лагерь кого-то воспитывать, сами занимаются непотребством?

В тот день мною владело именно это.

Потом, с течением времени, отношение стало меняться.

Зависть сменялась сочувствием, страх – облегчением, непонимание улетучилось, вытесненное собственными опытами.

Но тем не менее, день Костиного откровения означил некий перелом в моем мировоззрении. По крайней мере, приготовил меня к осознанию следующих сущностей.

Сейчас, конечно, я вижу все, происходившее с нами в прошлом веке, под другим углом зрения.

Рожденным и опытами жизни и принятием быстротечности бытия.

А прежде всего – знаниями, которых тогда не было.

Теперь я понимаю, что во все времена бригады для обслуживания ведомственных пионерлагерей формировались из особого контингента. Ездили туда типы определенного сорта, которым лето в городе не несло особой радости.

Мужчины – в основном тихие, незапойные безобидные алкоголики.

И женщины, готовые вскочить даже на ручку от лопаты.

Все морали одинаково лживы и пытаются возвести в абсолют то, чего = не может существовать.

Но коммунистическая мораль в своем воинствующем ханжестве превзошла христианскую.

Ведь если попы женскую чувственность порицали, то коммунисты ее = отрицали.

Одной из самых вредных гендерных химер коммунизма являлась та, что в сексе якобы мужчина домогается, а женщина терпит.

О том бесконечно врал социалистический « реализм », в котором реальности было столько же, сколько в каких-нибудь маяковских « окнах РОСТА ».

Этой ложью советским людям запорошили мозги до такой степени, что они сами начинали в нее верить.

Например, моя мать, женщина в общем неглупая: дура не могла бы достигнуть довольно высокой должности и продержаться на ней до выхода на пенсию – внушала мне такие вещи, над которыми посмеялся бы сегодняшний первоклассник.

Впрочем, о матери я вспоминать не стану. Признавая ее значимость как профессионального работника, я не ставлю ее в грош как воспитательницу сына, чьей обязанностью было минимально подготовить меня к вступлению в мужскую жизнь.

Да и вообще, родители – и она, и отец – в этой области не принесли мне никакой пользы, от них исходил лишь вред. О том я, кажется, вкратце говорил, повторяться не вижу смысла. Скажу лишь то, что своих родителей как родителей – а не как полноправных членов советского общества – я никогда не уважал, уважать их было не за что.