Виктор Улин - Теща

Тратить бесценное время жизни на учебу с массой никому не нужных предметов – историй без истории и географий за « железным занавесом » – в нашей микрорайонной школе Костя не хотел. О какой-то хорошей, специализированной, в его случае речи не шло и он решил поступать в училище искусств – пристанище истинных художников.

Там существовал какой-то подготовительный то ли класс, то ли курс, и Костя перешел в училище, не дожидаясь конца первой четверти восьмого класса.

После этого мы виделись с ним всего раза три, и то случайно.

Правда, в богемном окружении Костя как-то оттаял и снова слегка расцвел, нашим встречам был почти рад.

Но все равно я чувствовал, что – говоря языком физики, который тогда на какой-то момент казался мне интересным – сам еще лечу на первой космической скорости, остаюсь на земной орбите при прежних интересах. А Костя уже развил вторую и устремился от Земли к другой планете: то ли к Марсу, то ли к Сатурну. А, возможно, даже разогнался до третьей и был готов навсегда покинуть пределы Солнечной системы.

Костя сделался старше, рассудительнее и злее.

Мы вели прежние разговоры о женщинах: иных общих тем у нас не существовало, поскольку я был чужд искусствам, а Костя ни черта не понимал в математике.

Но и о женщинах Костя говорил без прежнего приподнятого восторга.

Как понимаю я теперь, он непрерывно прокручивал в памяти ночи, проведенные со своей любовницей. Причем вспоминал не ощущения, а знания, которые получил не там, не так и, возможно, все-таки не вовремя.

Во мне остался один из последних разговоров, состоявшийся в сквере на перекрестке улиц Ленина и Коммунистической – бывшей Сталина – за два квартала от кинотеатра « Родина », где полгода назад мы наслаждались мороженщицей без трусиков и строили чувственные планы.

Было холодно, деревья почти сбросили листву, темно зеленели только пихты, рассаженные по углам.

Мы сидели на белой скамейке; мимо нас – и рядом по гравийным дорожкам и по улице за гранитным парапетом – шагали прохожие.

На соседнюю скамейку села женщина лет тридцати.

По погоде на ней было длинное демисезонное пальто; когда она закинула ногу на ногу, показались ноги, сияющих над краями модных по тому времени « сапог-чулок ». Женщина раскрыла сумочку, достала голубую с белым пачку « Ту-134 », вытряхнула сигарету, щелкнула зажигалкой. До нас донесся легкий запах бензина: газовых в те времена не существовало.

Она курила, глядя перед собой, словно рассматривала вход в лекторий Всесоюзного общества « Знание », который располагался на другой стороне улицы. У нее был хищный и в то же время растерянный профиль.

– Враки все. Бесстыдные враки и ложь, – сказал Костя, посмотрев на женщину и тут же отвернувшись.

– Что – ложь? – я не понял, переспросил.

– Всё. Все эти Петрарки с Лаурами и прочая хрень. И встретил вас я, чудное мгновенье, и стан шелками схваченный и тургеневская кисея над письмами Татьяны.

– Она мне не писала писем, – возразил я.

Глядя на золотистое женское колено, я невольно думал о своей соседке, которую, кажется, вожделел всерьез.

По крайней мере, после Костиных рассказов.

– Да не Авдеенко, а Ларина, – пояснил Костя, поняв ход моих мыслей. – Это такая упертая дура из « Евгения Онегина », по программе еще не было, я просто сам читал…

Курильщица на соседней скамейке переложила ноги по-другому.

Такие движения были одинаковыми у всех женщин, но ноги этой были, пожалуй, красивее, чем у Авдеенко. Хотя если бы Таню обуть в такие же изящные « чулки », она тоже показалась бы лучше.

Поймав щекой мой взгляд, женщина повернулась в нашу сторону.

Но посмотрела не на меня; длинным, долгим взглядом она смерила Костю. Я вообще отметил, что после лета женщины всех возрастов: от младшеклассниц до Нинели – стали смотреть на моего друга как-то иначе. И по-другому, чем на меня, не такого худого и сложенного лучше.

Видимо, полтора десятка ночей в душном лагерном домике наложили на него печать, распознаваемую представительницами противоположного пола.

–…Чушь и ерунда. И страшная ложь, которой нас кормят не пойму зачем. Нет этого ничего на самом деле. Нет.

Костя отчаянно потряс головой.

– Женщина – не богиня, сошедшая с небес, какой ее пытается представить возлюбленное искусство. Поклоняться женщине так же глупо, как молиться вон тому столбу, обгаженному собаками.

Он взмахнул рукой.

Собака – классическая бродячая дворняга, каких в те времена было пруд пруди – истово мочилась на серебристый фонарный столб, стоя боком и задрав лапу.

Я молчал.

– Женщина – это всего-навсего ходячая…

Махнув рукой еще раз, Костя употребил слово из числа тех, какие были в ходу среди дружков Дербака.

Я не ответил. Меня ошеломило даже не само определение, а та оголтелость, с какой сделал признание мой мягкий, романтический, художественный друг.

– Да. Просто…

Будущий художник выматерился еще раз.

– В которую надо…

Следующая Костина фраза состояла из таких слов, что я понял меньше половины.

– Вот и вся романтика полов. Все это мировое искусство, все эти романы и сонеты и картины про любовь с миллионами алых роз – все можно было изобразить…

Чем именно можно было изобразить любовь, Костя договорить не успел.

Впрочем, здесь меня повело из одной плоскости другую.

Слов про « миллион алых роз » Костя не произносил; в те времена эту олигофреническую песню еще не написали, да и сама Алла Пугачева еще не переползла во второй десяток из той сотни постелей, по которым перемещалась всю жизнь.

Здесь я просто выразил свое отношение к понятию мишурной любви – особенно выражаемой со сцены старой шлюхой, на которую негде ставить пробу.

–…В виде распахнутого влагалища в обрамлении бестелесных ангелов с серебряными трубами, на которые натянуты индийские презервативы « Кохинор ».

Женщина с соседней скамейки встала и пошла к выходу из сквера. Не к ближнему, справа от нее, открывающемся на углу, а к дальнему, мимо нас.

Поравнявшись с нами, она остановилась, чтобы поправить сапог, который сидел идеально на тугой ровной икре.

– Ладно, Лешка, мне пора, – сказал Костя и встал, на ходу пожимая мне руку. – До встречи в лучшей жизни.

Женщина удалялась по красной дорожке налево, он отчаянно пошел направо, к другому выходу.

Больше мы с Костей не встречались и я о нем ничего не слышал.

Но как сейчас помню свое совершенно взрослое ощущение: вот от меня уходит друг и единомышленник, и я опять остаюсь один на один с проблемой, которая воспитанием ХХ века была превращена в неразрешимую.

* * *

Меня кто-то толкнул.

Я поднял голову, с трудом выталкивая себя из воспоминаний.