Юлия Дитрих - Не отпускай меня

− Что с вами? Вам нехорошо?

− Мне что-то нездоровится, − с трудом, хриплым голосом ответила пассажирка.

От взгляда Натальи не укрылось, как тяжело она опирается на стену и как кутается, несмотря на жару, в длинную вязаную кофту. «Да ей, похоже, не просто нездоровится», − подумала Наталья.

Она бросила взгляд на часы. Почти час. А значит, остановка нескоро, впереди целая ночь.

− Идёмте со мной. В служебном купе есть аптечка, − сказала она.

Пассажирка тяжело оторвалась от стены, качнулась. Постояла с закрытыми глазами и только спустя пару секунд кивнула:

− Идёмте.

У себя в купе Наталья усадила больную на полку и в ярком освещении смогла её разглядеть. Глаза у пассажирки большие, необычного цвета, в точности зрелая черника. Тёмные брови вразлёт. Смоляные волосы в тугом пучке. Пассажирка оказалась моложе, чем показалось Наталье в полумраке коридора. «Красивая, − подумала Наталья. – Бледная только, как смерть».

Наталья достала пару подушек, уложила больную на полку и накрыла одеялом.

− Как вас зовут?

− Вера. – Ответила пассажирка слабым голосом.

− А меня − Наталья, − представилась Веденеева. – Можно на ты? – спросила она.

Вера еле заметно кивнула.

− До какой станции у тебя билет? − спросила Наталья.

− До конечной, − ответила Вера.

Она заёрзала под одеялом, словно ей было не по себе. Но Наталья своих расспросов не оставляла:

− А когда ты себя почувствовала плохо?

− Сразу, как в поезд села.

− Ну хорошо, − подытожила Наталья. − Сейчас я за кипятком схожу. Сделаем тебе питье. Давай, устраивайся поудобнее.

Наталья взяла со стола чайник и вышла в коридор к титану набрать горячей воды.

Вера бессильно откинулась на подушки. Так плохо ей не было уже давно. Суставы выворачивало, в висках стучало, а перед закрытыми глазами лицо проводницы, доброе и немного удивлённое, то становилось чётким, то снова расплывалось.

Вскоре Наталья вернулась. Она заварила каркаде, накрыла стакан блюдцем и, пока чай настаивался, достала аптечку, раскрыла её и задумалась.

Чем эту бедную Веру лечить-то? Одно дело – каркаде с мёдом, другое дело − лекарства. Как там было? Не навреди?

Ладно, температуру сбить нужно, как ни крути.

Такой простой вывод Наталью успокоил, и она достала таблетки. Подсвеченный ночником чай переливался всеми оттенками багряного. Наталья сдобрила чай ложкой мёда, заботливо перемешала и протянула Вере.

С нарастающей тревогой Наталья наблюдала, как всего за час ухудшилось состояние её подопечной. До ближайшей станции ещё долго, а Вера уже два раза впадала в забытьё. Теперь она лежала, откинувшись на влажные подушки. Со лба по-прежнему катились крупные капли пота. Вера тихо бредила.

Видно, чтобы сбить жар, нужны средства посерьёзнее.

Наталья вышла из купе и, уже не видя мечущуюся от жара Веру, смогла сосредоточиться на поиске выхода из положения. Решение пришло к Наталье неожиданно. Ещё бы четверть часа и ничего нельзя было бы сделать, потому что поезд не тот вид транспорта, который можно развернуть назад. Но спасительная мысль озарила Наталью вовремя, в тот самый нужный момент.

Прокофьевна

Уже прошло несколько часов с того времени, как Прокофьевна разобрала кровать, а она так и не легла, маялась неприкаянная по избе. Всё находилось что-то, что надо было передвинуть, убрать или протереть. Так и ходила она из угла в угол, переставляла баночки, перекладывала пучки трав. В избе пахло хлебом. Хлеб Прокофьевна пекла по пятницам, так его тёплый дух витал по горнице все выходные. В этом доме так было заведено задолго до того, как Прокофьевна поставила в печь свой первый каравай.

И так будет, покуда я жива. И что я скитаюсь, как сама не своя. Спать нужно ложиться. Завтра в лес. Нахожусь ещё, намаюсь.

Но собственные уговоры не действовали. На душе было неспокойно. Словно она позабыла что-то важное и никак не могла вспомнить. Тихонько, со скрипом пружин, часы отмерили двенадцать, потом час.

Ещё одна бессонная ночь. И что ж неспокойно -то так?

Бессонные ночи совсем не удивляли Прокофьевну. А вот неспокойно так не было уже давно.

Звуку мотора в спящей деревне Прокофьевна не удивилась, да и чья это машина, для неё секретом не было.

Глебушкина машина. И что за заботы он мне несёт в такой час?

Прокофьевна накинула халат и вышла на крыльцо.

– Доброй ночи, Глебушка. Что стряслось?

Глеб мотора не глушил, Прокофьевна понимающе кивнула.

– Сейчас сумку возьму, по дороге всё расскажешь.

Глеб

Прокофьевна собралась за минуту. Взяла чемодан со снадобьями и уже вскоре на станции заваривала пахучие настои и прикладывала компрессы ко лбу больной.

– Первые сутки определят всё, − сказала она Глебу.

Она дала ему чёткие наставления, что с чем мешать, как заваривать, и вернулась в деревню.

Глебу расслабляться не приходилось: он просидел над больной всё утро и добрую половину дня. Он ни на секунду не сомневался в рекомендациях старой знахарки. Он без раздумий доверил бы Прокофьевне свою жизнь.

Солнце стояло высоко, когда Глеб решил передохнуть. Он заварил на кухне чай, и нужно было поесть. Со вчерашнего дня у него маковой росинки во рту не было.

Забавно, а ведь ещё несколько лет назад я бы и не подумал, что поверю в таких, как Прокофьевна, людей .

Глеб вспоминал, как приехал на станцию.

Пять лет прошло с тех пор, как после смерти Киры Глеб бежал из родного города. Согласился на переезд словно в каком-то тумане. «Зачем я на это подписался?» − недоумевал он уже в поезде. Он отправлялся жить в такое отдалённое место, где услышать человеческий голос можно было, лишь протрясясь за рулём минут сорок. В ногах стояли чемоданы, плотно набитые их с Кирой прошлым.

Так он очутился на старой станции, с которой уже давно никто никуда не отправлялся. От былой жизни тут осталось одноэтажное здание и блестящая лента железной дороги. И к этому немудрёному хозяйству прилагалась должность смотрителя.

Когда Глеб впервые увидел станционный дом, стены, с добела выцветшей, осыпающейся краской, наглухо заколоченные окна, он подумал, что для него это самое правильное место.

«Именно то, что мне нужно», − думал он.

Ему казалось, что в глуши будет легче, ведь в городе его жизнь обременяли сочувствие и жалость. Общение с друзьями отравляла преувеличенная забота. От неё Глеб ещё больнее осознавал свою потерю. И, в конце концов, он уже не испытывал ничего, кроме злости.

Сначала переезд показался избавлением. Но через несколько недель всё стало меняться. Не было больше друзей, на которых можно злиться, не было родственников, которых нужно избегать. Ничто больше его не отвлекало. В сухом остатке у Глеба осталось одно только чистое, ничем не прикрытое горе.