Алексей Куценок - Временно

Бах-бах-бах без остановки. Обидно быть глухим, обидно и не быть, не узнать, что это такое – слышать, когда слышать ты не можешь.

– А ваш отец на самом деле Станислав или вы прикидываетесь? – Жа мял в руке свой паспорт, в котором не хватало нескольких страниц, другие были изрисованы, а вместо фотографии Жа была вклеена фотография какого-то политика, который, очень может быть, и не был бы и против быть Жа, а не собой.

– По правилам у меня должен быть отец, чтобы зарплату выдавали мне как любому другому живому – в кассе по документам. – Время ударила подбородком в свою скупую грудь и расслабила косы.

– Ах, вы несчастны? Непорочны и скупы на жалость, но несчастны, – подумал Жа, но подумал громко.

– Это вы сделали меня такой изначально. Вы же меня и придумали, работу мне дали, назвали именем и вручили букетик этих жалких чувств. Что ж вы меня вините, что я так хорошо выполняю свою работу? Контракт-то мой без срока действия, и юристы не помогут, даже самые головастые.

– А почему фамилия такая противная, «Ленинская»? – выдавил, как кислую пасту из тюбика, мальчик.

– Это потому, что вы меня вечностью обзываете. А мне не нравятся чужие названия, я «ваше» выбрала. Знаете, как выглядит ваша вечность? Именно так, если посмотреть в мавзолее на сухого, воскового дедушку в костюмчике, который так хотел остаться навсегда. Именно так, как вы ее видеть не желаете.

– Вы думаете, Москва – хороший город? Красивый, непустой? – Жа искренне под ноги плюнул.

Она отняла с губ своих целующих портрет отца и покосилась из окошка на вдалеке сверкающий, противно сладкий от вопроса Кремль.

– Я думаю, здесь более всего тех самых, которые не только лишь гниют. Но я их не кормлю, как те, что сверху, нечистотами. Я им даю немного сил понять.

– Что нужно им понять? – поморщился малыш.

– Что они сами по себе и все вокруг – их выбор.

– Здесь много так бродяг, несчастных.

– Они святые, может быть.

Жа вытер слезы под губой.

– А я бы хотел себе имя изменить по паспорту. Ведь как корабль назовешь, так он и поплывет, правильно? Вот глупые родители и заводят себе детей, называют их своими желанными именами, чтобы они поплыли по-другому, как не могут, не хотят. А малыши, и многие из них, сдаются, и плывут себе без цели и желаний, и слезы мои капают на их следы. Я за то, чтобы человек сам выбирал себе имя, на совершеннолетие, например. А то с рождения уже путь уготован, говорят, а там – рифы и ледники, а я туда не хотел, меня свои ледяные ждут уже. Ах, только мороки, проще в паспортный стол обратиться.

– Там, знаете ли, такие очереди. У меня там всегда полно работы. Еле справляюсь.

Время перехватила неровное дыхание Жа, улыбнулась своим безликим черепом и стала из оконной темноты лепить руками ком тоски с бессилием.

– Хотел бы и я, чтобы работа у меня была такая, где я вас не застану вовсе.

Жа все смотрел, как та красиво и изящно собирает ночь в ладони, как сахарные делает труды, но страх одолевал его такой, что тот зажмурился, представив, что все – сон.

– Не туда вы идете, дорогой мой, раз со мною заговорили. Точнее, не идете никуда. Вы, как говорится, на якоре стоите. Пока еще крепко, но ноги уже, чую, затекают. Откройте глаза.

– Тогда я пойду шевелиться? – медленно приоткрыл свои сонные веки Жа.

– Идите, идите.

– И вы не спросите меня куда?

– А вы этого хотите? – повернулась к нему Время. В руках у нее уже виднелся большой черный шарик. Она протянула его Жа. Тот зашевелил головою, отказываясь брать его в руки. Время Станиславовна вновь постаралась улыбнуться и опрокинула шар на пол. Тот разлился черной рекой с хвостом из плотного зловония, немного погудел, зашипел, как злое животное, и убежал куда-то, пролезая через щель в двери.

– Нет, потому что боюсь вам не ответить.

– Именно, все верно. Ответы порождают лишь вопросы. Что ж, мне пора. Не беспокойте меня без причины, и я не буду снисходительно улыбаться вам в зубы.

– Сверкает! – вдруг прокричал Жа.

Время посмотрела в окно. Там было все так же темно и сыро.

– Это коронки, – тихо сказала она и отпустила мальчика.

***

Руки съедает щекотливый ветер из дырочек в окне и под подоконником. Изумляет и ущемляет. Мартобрь какой-то. Не шевелится ни до, ни после. Зевотой слепит глазенки, онемевшая от сна рука не чувствует, зевает сама и больными коликами изгибается в стальной, но мягкий прут, потом оживает и гладит тебя, как котенка под дождем. Все равно – сыро и противно.

Во сне к мальчику Жа приходило странное видение. Как он отличил видение ото сна? Ему сказал филин, который в том прекрасном мире (в голове малыша Жа) жил на балконе мальчика и ходил по воздуху, как ручной зверь первого человека. Барханы, занесенные песком и китайским столовым серебром, сверкали за окном наперебой друг другу золотым и бесцветным. По ним еще ехал трамвай, вдоль улицы Кирова и Серова, блатная детвора курила в щель дверей-гармошки, кто-то ехал зацепом, кого-то выгонял в панике кондуктор – святой дед, что потерял своих детей, как потерял однажды сигареты, обронив, в холодный февральский вечер. Он думал, что попал в хорошее французское кино, где он – не он, он молодой и беззаботный – и ловко отточенную игру нарушал лишь забывчивостью текста.

А потом Жа увидел Ассу, как в первый раз после долгой разлуки, он стоял подле нее на балконе и мечтал поцеловать. Вчера они друг друга не любили, а сегодня мечтали полюбить. «Странно, – подумал мальчик Жа во сне, – к чему бы мне снится человек, с которым я сейчас сплю в своей кровати?» Большой бог сна услышал его мысли и загудел на весь заоконный мир: «Санаса-сарата-санаса-сарата-са». Филин ушел в туалет. Окно распахнулось от сквозняка. Запахло уже не песком, а молоком, медом и ирисом, так пахнут только жены. Жена была чужая, поэтому сон прекратился.

06:34

Окно, то, что на всю стену до пяток, соседнее с подоконником и вечно замурованное, совсем запотело от любви. Оно одно такое в этом доме и смотрится безумной шуткой архитектора, спьяну сюда его впендюрившего. То, что должно было быть стеной, стало чуть ли не картиной, вечно меняющейся в себе самой. Пугливые жители дома всегда просили мальчика Жа завешивать его занавеской или совсем закрасить, чтобы ему их не видно было с той стороны, где по тропинке они ходят на свои работы, спокойные и сонные. Стены с двух сторон, балконов нет – они позади, смотрят на детскую площадку и помойные контейнеры. А тут бац – и неприятное, лишнее, мешающее, как этикетка он нового свитера, окно в стене, да еще такое большое, высокое, совсем прозрачное. А за ним Жа смотрится в окно и секунды считает вслух: 35, 36, 37. Голый и светлый, сидит на полу и смотрится в него, пишет что-то, ест, курит, спит. Теперь оно запотело от любви. Жители дома преспокойно идут на работу, наконец довольные, что мальчику их не видно.