Алексей Куценок - Временно

– Можно вас попросить, Время Станиславовна, чтобы окно так и оставалось запотевшим, пока она не проснется? – вздрогнул взгляд малыша.

– Не могу, не положено. Погода Андреевна сегодня включает отопление на утро. Через пять минут все исчезнет.

Жа встал с кровати и подошел к окну. Пальцем стал водить круги и хороводы на маленьких мутных глазках и спинах его с Ассой любви. Точнее, чувства любви. Он не умел рисовать, поэтому провел пальчиком горизонт и сделал себе большой кусок моря, до самого пояса, а на поверхности собрал несколько кораблей из оригами и пустил их в кругосветное оконное плавание. Когда станет теплее, они уплывут далеко, туда, где небо, то есть за окно, то есть туда, где живут люди. Зачем ему люди? Станет холоднее. А потом кораблики вернутся, когда произойдет в этой комнате еще одна любовь.

Асса ворочается в кровати и сладко зевает. Мальчик гладит ее по волосам и не хочет, чтобы та просыпалась, потому что корабли уже уплывают, а он все еще не любит ее.

за год до октября, 2.

03:12

– Зачем вы меня поцеловали в ухо? – дернулась Асса от озябшей щекотки холодного ветра. Но, произнеся это, моментально согрелась и стала внимательно слушать.

– Я целился в мочки. Я представил, что вы мечтаете прямо сейчас о том, чтобы кто-то приятный поцеловал вас в ушко, – смутился недоуверенный мальчишка.

– А почему же не руки, губы или щеки? – спросила Асса, довольная его смущению. Она не улыбалась и не злилась, а походила теперь на буддистского монаха, только что узревшего великое откровение на кончике своего ногтя. Оно гласило: я – часть тебя и нечему тут удивляться. Вот она и не удивилась. Спросила лишь оттого, чтобы выйти из дверей большого пространства полузабытого откровения и услышать свой собственный голос. Он показался ей кошачьим.

– Потому что так было велено мне звездой. Вот видите на небе созвездие? Оно похоже на ракушку, совсем как ваше ухо. А мочка уха – эта та самая яркая звезда, с которой начинается ракушкина история. Мне хотелось стать на секунду этой звездой.

– Вам удалось. Я разгорячилась, наверное, звезда взорвалась во мне.

В эту ночь слова больше не были произнесены. Зачем слова, когда и звезды молчат.

октябрь, 2.

09:20

Худое и длинное тело мальчишки лежало у ее ног, курило в потолок. Пил Жа с утра клюквенную воду с градусом и квас – чтоб наверняка. Еще до завтрака и вкуса зубной пасты пил. А потом трогал ее волосики на лобке, светлые и меховые. Она была взрослой, а тело еще совсем молодым, белым, неиспорченным. Снизу ее тело было похоже на японское голое. Такие узкие изгибы и солоноватый вкус кожи хотел мальчик назвать Хиросимой или Окагавой, смотря с кем больше потеряет, но лицо Ассы появилось из одеяла и снова срослось с настоящим. «Жаль, – подумал он, – я мог бы попробовать полюбить ее по-японски». Она провернулась, как на карусели, склонилась, не вставая, к его низу живота и трогала уже волоски Жа, темные и грубые. Наверное, с ее стороны, мальчик не походил на японца, скорее на какого-нибудь Франсуа, лежащего в пустой ванной комнате посреди библиотечного дворца Венсена или Фонтенбло. Они изучали друг друга как дети, будучи искусственно взрослыми, рылись в огородах своих тел и выдергивали корешки пьянящих растений.

– Больно, – прошипела она.

– Я нарочно.

Отчего же ей так нужен он в эту минуту, когда она трезва и утро только близится к пропаданию?

«Стараюсь разгадать себе же выдуманную тайну, пока ее руки упрямо тянутся ко мне, не нащупывают в слепоте чуть знакомую мягкость и тягучесть моего бюста, потом медленно шуршат в недоумении и скрываются, как обожженный язык, под одеялом. Я нарочито тихонько, на носочках, перебираюсь в другой угол комнаты, широкой, но узкомыслящей, окно в мир другой смотрит теперь на меня так, будто это я странно взрастаю в этой комнате нарушением всяких правил цивилизованного и культурного существа. Оно кривится и выдает диковинные рожицы в мой адрес. Долго думаю, уставившись на него, чем бы ответить, потом тягостно разворачиваюсь и ниспадаю холодной тонкой спиной по стенке стола на цементный лоск и красоту пролитого винного цвета. Красота мокрая и противная, оттого я вслух ругаюсь, но тихо, чтобы из-под одеяла не услышали. Зеваю и принимаюсь натягивать на обе ноги штаны. Трусы найти не могу, наверное, затерялись все там же – в чертовой пустой и ленивой кровати. Впрочем, так даже лучше».

Пока Жа бесшумно одевался, в руках у него появился томик Набокова. «Приглашение на казнь», – прочел про себя он, и эшафот моментально выстроился из его комнатного стола великим памятником, воочию видел он чудо, как видит его Смерть – Жа видел его искусством, художественным гигантом, громадиной гениальности и непоколебимости творения в голове бесчувственного. Большие белые зубы сияли во всех ртах мира, смотрящего на пыльно оседающую скупую и безжалостную радость в преддверие величайшего страха. Дети кружились в танцах вольных цветов, поливающих химикатами из самолетов-кукурузников. Те летели на свои базы, но не все долетали – их на лету пожирали хамелеоны пространства и ящерицы плутовства. Большая, сырая и волосатая рука двигала по небу своими пальцами в наростах и с длинными, запорошенными грязью когтями отгоняла облака, освобождала леса от существования, выгравировывала на земле большими буквами молитвенные лозунги: «Сразу же она», «На дне дна», «Голову беречь», «Смех и сме…» и другие безумия. Мальчик Жа лежит внутри всего этого великого зрелища, опираясь на локти деревянного, наглухо сбитого эшафота, над ним возвышается настольная лампа – его горячая, его сияющая плаха, и тот молится на нее каждую ночь, и любит ее так же сильно, как и она его. «А тебя я не люблю», – думает Жа в сторону запотевшей горбинки ее ножек, ласково вылезших на волю передышать тяжелую ночь иллюзии и обманства. Может быть, они почувствовали колючие крошки его вымышленного хлеба и уже тянутся встать и подковами застучать к дверям, вышвырнуться собственноручно и покинуть этот дом, город, страну?

Кто его знает. Пауки потолок мальчишки заняли, вот лежит он навзничь, как соломенный труп, а они все глазеют сверху, счастливые и слепые, да ластятся, как те самые ножки. «Не узник я, – говорит Жа им. – Не моя это история, не про меня. Хотя и ставят, и рубят, и на публику задницей голой вперед выталкивают, а ничего, я сам себе палач, и узник, и правитель, судья. Меня от меня не убавится». Пауки просыпаются и в недоумении ползут вверх, там мальчика слышно хуже.

Морды у мебелей скрюкочены, сероватый воздух наполняет висельный, в такт пропащего сердца в пятке бьющегося дымного дыхания, сонное бормотание век их уже еле различает в пыли напутствия, и горький слюнявый хохот раздается у ножек стола на всю тишь поверхности. Как горек вкус дождя, как сладок он, когда слезу стараешься запить. Книжечка ускользает из оголенных лап непривязанной и недружелюбной собаки-поводыря, слепой и глухой, ведущей самую себя, язык скрючивается от красноты привкусов, радуг их цветов и бархатистости, падает навзничь лицом вниз, и пес кладет лапы на глаза, не видя больше солнечного зайчика, что появился в отражении плахи, и ничего его не тревожит теперь. Бессмысленный рывок из сна в реальность в такую рань свертывается в клубок и сам себя обнимает. Пес нашел свое место, его пригласили место свое занять.