Катрин Корр - Оторва

Наконец-то, они с мамой приехали за ней. Должно быть, персонал больницы не разрешал им навестить её и сейчас получал по самое первое число.

Когда дверь распахнулась, в палату вошла высокая женщина в белом халате, а секундой позже Марк Линдберг буквально оттолкнул её плечом. Он остановился в самом центре палаты, давая понять, что больше никого к своей дочери не подпустит, а сам ни за что от нее не уйдет.

– Оставьте нас! – потребовал он, глянув на врача и медсестру. – Живо!

– Марк Филиппович, вашей дочери необходим отдых, – с той же требовательностью настаивала врач. – Ей нельзя пока разговаривать. Одно слово может вызвать приступ кашля…

– Это я плачу деньги! – повысил он голос. – За каждый гребаный день её отдыха здесь!

– У вашей дочери отравление…

– Если вы сейчас же не выйдете отсюда на собственных ногах, я вышвырну вас этими руками и в одночасье сделаю так, что ни здесь, ни где-либо ещё вы работать не будете! Я ясно выразился?!

Женщины молча покинули палату. Оливия предприняла новую попытку подняться на кушетке и она, к счастью, оказалась успешной.

– Папочка, – прошептала она, испытав горячую боль в груди. – Я так скучала…

Она всё ждала, что отец подойдет и обнимет её, но Марк Линдберг продолжал стоять на прежнем месте и задумчиво таращиться на дверь.

– Папа…

– Что я сделал не так, Оливия? – вдруг спросил он, повернув к ней голову. Затаивший злобу взгляд обеспокоил её. – Я мало радовал тебя? Мало уделял тебе внимания? Может, я просто плохой отец?

– …О чем ты, папа?

Марк Линдберг медленно увел взгляд в сторону, будто ему было противно смотреть на нее, и попятился назад. Он опустился в одно из кресел и издал сдержанный и тихий вздох, предвещающий приближение разрушительной бури.

– Ты убила ребенка, Оливия. Ты ведь не забыла, как это вышло?

– …Папа, я не…

– Как его звали? – перебил он, глянув на нее. – Ты знаешь, как его звали? Ничерта ты не знаешь, – оскалился отец. – Ты оказалась тупее своей гулящей матери! Тупее и циничнее, Оливия! – разразился он криком, а потом схватился за голову с такой безнадежностью, что у Оливии моментально застыла кровь в жилах. Она увидела, как вздулись вены на его шее, как они проявлялись на руках и даже его пальцах. – Что мне теперь делать, Оливия? Что я должен делать?

– Я никого не убивала, папа, – дрожащим от тихих слез голосом произнесла она.

– Ты заставила двенадцатилетнего мальчишку готовить алкогольные коктейли, пообещав ему хорошенько заплатить. Ты называла его «слугой». Ты увела его в дом, сказав, что должна заплатить ему и дать новые указания, – мрачным голосом перечислял Марк Линдберг, делая длительный паузы. – А когда ты вернулась к своим гостям, дом вспыхнул. Точнее твоя спальня, куда ты этого несчастного мальчишку привела.

– Папа, я ничего не сделала… Папа, я ничего…

– Закрой рот, Оливия, – приказал он ровным голосом. Но когда отце взглянул на нее, его ярость моментально вспыхнула в глазах, искажая лицо в пугающих гримасах. – Закрой свой чертов рот! За эти сорок восемь часов я выслушал достаточно! Сполна, чтобы понять, насколько мерзкая и бесчеловечная у меня дочь! Ты, как корова с диареей, гадишь на всех и всё! Ты думаешь, я никогда не знал о твоих идиотских выходках? Думаешь, не знал?! Но то, что ты сотворила сейчас, перешло все границы! Ты меня слышишь?! Это конец всему, над чем я работал! К чему стремился! О чем мечтал! Ты – убийца, Оливия, – прошипел он с пеной у рта. – Убийца.

– Выслушай меня, папа, – зарыдала она. Кашель уже не причинял столько физической боли, сколько та, что пульсировала где-то намного глубже. – Я никого не убивала… Я только сказала ему спрятаться, папа… Я вышла на улицу и… Пришел его брат. Он наговорил мне столько гадостей, папа…

– Ты слышишь, что я тебе сказал, дура ты набитая?! – заорал Марк Линдберг, подлетев к кушетке. – Ты убила ребенка! Ты убила двенадцатилетнего мальчика, который сгорел заживо под твоей кроватью! Его брат нес его тело, пока сам погибал от огня! Черт, какое же ты ничтожество, Оливия! – ударил он кулаком по стене. – Ты приносишь людям одни только беды! Ты лишаешь их достоинства, лишаешь близких, лишаешь колоссальных трудов! Каких-то сорок восемь часов, как фамилия Линдберг канула в небытие, – обреченно произнес её отец, слепо таращась в одну точку. – Из успешных виноделов мы превратились в убийц, которым больше нигде не будет места. Этот парень слов на ветер не бросает. Это видно в его глазах. Жажда справедливости и безразмерной ярости – идеальный коктейль к оправданной мести. А оправдана она, потому что есть боль, Оливия. И она колоссальных размеров. И она никогда не утихнет.

Марк Линдберг медленно и бессильно попятился к креслу. Его лицо было бледным. От усталости и отсутствия сна глаза блестели и были красными. Он медленно присел, поставил руки на колени и опустил голову, едва слышно дыша ртом.

– Об этом мальчишке будут помнить всегда. Каждая семья в Луне будет скорбеть о нем и передавать из уст в уста события той кошмарной ночи, в которой главным злодеем была ты, а вместе с тобой – непутевые родители, не занимающиеся твоим воспитанием. А как иначе? – с горечью усмехнулся он. – Мать – шлюха в бриллиантах, отец – вечный волшебник, исполняющий сначала свои желания, чтобы потом исполнить ваши. Всё, о чем я мечтал, так это заниматься вином. Выращивать виноград на лучшей и плодородной земле. Стать успешным виноделом, продукт которого ценили бы лучшие знатоки вин. Так оно и было. До злосчастной ночи субботы. – Подняв на заплаканную дочь глаза, Марк Линдберг с тоном, выносящий приговор, сообщил: – Об МГУ можешь забыть. Как и обо всем, что у тебя было и о чем ты мечтала. Больше у тебя нет ничего, кроме бесполезной фамилии Линдберг. И такой её сделала ты.

– Я не хотела, чтобы…чтобы так вышло, папа. Где…где мама? Где она?

– Твоя мама спросила о твоем здоровье, пожелала скорейшего выздоровления и предпочла остаться на Кипре в компании своих подруг и молодых любовников. Иначе говоря, в ближайшее время она не желает знать тебя. Нам больше нет смысла сохранять брак, который давно распался. Нам больше нечего делить.

Оливия часто заморгала. Ледяной холод ужаса сковал её конечности.

– …О чем ты?

– Да, мы с Аглаей не уделяли твоему воспитанию должного внимания и упустили тебя. Мы хреновые родители, что греха таить. Но это вовсе не значит, что мы позволим тебе сесть за решетку. Видимо, это последнее, что мы могли для тебя сделать, Оливия, – взглянул он на дочь. – Откупиться от обвинений, за которыми последовал бы страшный скандал, и дать тебе возможность жить, как ни в чем не бывало, дальше. Журналюги бы за такую тему собственные руки отгрызли, но, думаю, я достаточно дорого заплатил за молчание. Я заберу тебя завтра, Оливия. И мы вернемся в Москву. А ты пока подумай, как объяснишь своим столичным друзьям, что будешь получать высшее образование в метро, а не в МГУ.