Марья Цепиш - Мой Черный Князь

Всякий раз, входя в фойе полицейского ведомства, я будто вижу моего семнадцатилетнего папу, растерянно моргающего и уходящего ни с чем. В далеком 1969 году знакомые моей бабушки, папиной мамы, решили проявить участие к матери-одиночке, всю жизнь тянувшей на себе единственного сына и так и не решившейся выйти замуж после предательства любимого мужчины. Знакомые предложили помощь в том, чтобы папа поступил в школу милиции. Для этого ему надо было явиться в главное ведомство, как раз то, в которое теперь рвусь я. Папа, в то время только-только окончивший сельскую школу, глупенький мальчик, выросший в эпоху дремучего социализма и умеющий добиваться своих целей только посредством честного труда, растерялся под взглядом сурового постового, не понял, куда ему нужно позвонить, что спросить, к кому обратиться. Постовой и снующие туда-сюда милиционеры не проявили к нему никакого внимания. Все шли мимо. Он был там впервые. Не понимал, насколько важно оказаться здесь и получить то, за чем пришел. Жизнь казалась папе бесконечной, и он думал, что все успеет. Да и зачем ему эта непонятная и равнодушная милиция, когда он начитался книжек о подвигах военных летчиков и сам мечтал стать им?!

Он вышел из ведомства, пошел на вокзал, вернулся в нашу затхлую деревуху, не поступил в летное училище, пошел в армию, опять не поступил в летное училище, пошел на завод, потом постовым в милицию, потом в пожарную охрану. Между этими важными делами умудрился познакомиться с нашей мамой, родить сначала мою сестру, через пять лет после этого меня. А там подкралась пенсия, и мой папа так и не стал ни знаменитым, ни хоть чуть-чуть богатым. Мы и так жили довольно бедно, а в 1998 году, как раз когда папа ушел на пенсию, ударил финансовый кризис и мы успешно пополнили список сорока процентов россиян, которые, согласно официальной статистике, стали жить за чертой нищеты. Подробности этого периода никогда не уйдут из моей памяти. Спешу поделиться ими в следующей главе.

Дверца, покрытая выцветшим и потрескавшимся лаком, скрипнула. Шкаф в моей убогой съемной хате дрогнул, словно обуянный жадностью скряга, которого вынуждали чем-то поделиться. И словно плюнул в меня деревянной вешалкой, которая больно ударила меня по выпирающей на запястье косточке. Я подняла вешалку и увидела на ее нижней планке надпись, сделанную карандашом: «Казнь синей куртки через повешение». Почерк – прыгающий, мелкий. Мой. Когда же я сделала эту запись? Вспомнила. Это было в девятом классе, одиннадцать лет назад. Сейчас расскажу, почему синяя куртка вызвала у меня такую непримиримую ненависть.

Я обвела взглядом сиреневое пальтишко, которое мне купили в пятом классе. Тогда оно смотрелось довольно щеголевато: насыщенный цвет сирени, капюшон с меховой отделкой по краю. Но теперь я учусь в девятом классе, а новую зиму вынуждена переживать снова в этом же пальтишке, которое вместо былой симпатичности с годами приобрело явную комичность. Я выросла из него настолько, что его нижний край теперь едва доходит мне до бедра. Рукава предательски коротки, поэтому локти лучше не сгибать. Боковые швы пальто с упорным постоянством расползаются раз в неделю, мама не успевает подшивать дыры, из которых торчит белый синтепон. Манжеты рукавов потерлись и обросли несчетным количеством катышков. Капюшон пришлось отстегнуть и отправить на покой в катакомбы шкафа, поскольку моя голова перестала в нем помещаться. Словом, мое некогда модненькое, детское пальтишко стало сидеть на мне, не самом стройном тинейджере, просто отвратительно.

Мне было настолько стыдно попадаться в таком обличье на глаза моим сверстникам, что я буквально галопом бежала в школу, неся в сердце отвратительнейшее настроение, кипящую ненависть к жизни и зависть к одноклассникам, одежда которых была намного новее. Добежав до окаянной школы, я опрометью бросалась в раздевалку, чтобы оставить там пальто-куртку, которое будто жгло мое тело. После уроков я так же быстро стремилась скрыться, но это было невозможно: из школы выливалась толпа, от которой было некуда деться, поскольку мой дом находился на центральной улице, по которой все шли. Не попасться на глаза было невозможно, и в мой адрес летели жестокие насмешки.

Мои одноклассники знали, что я бедна. Это невозможно было скрыть: одежда и ветхий дом (единственное саманное строение на улице) красноречиво выдавали мое бедственное положение. И меня нещадно унижали различными колкостями: побирушка (хотя я ничего и ни у кого не просила), нищебродка, голодранка, лошара, нищенка, ничтожество… Я хотела умереть, но не знала, как это сделать, когда нужно было сдавать деньги на ремонт школы, подарки учителям. Моим родителям просто нечего было мне дать на подобные цели. Я единственная не сдавала деньги, за что мои одноклассники и учителя ненавидели меня и презирали. Каждую ночь я долго не могла уснуть: плакала и мечтала поскорее повзрослеть, устроиться на работу и вытащить из бедности свою семью.

Вам, наверное, интересно, почему моя семья влачила такое жалкое существование. Мне тоже очень интересно, почему жизнь обошлась так жестоко именно с нами. Мои школьные годы и время отрочества, как бы выразился Лев Толстой, пришлись на «лихие девяностые». Тогда страна не просто упала на колени. Она лежала ничком, а бандиты и коррумпированные чиновники выворачивали ее карманы, пользуясь бессознательным состоянием. До развала СССР мои родители и бабушка работали, экономили буквально на всем и копили деньги на строительство нового дома. Сумма в середине восьмидесятых собралась подходящая, и они отправились по разным инстанциям согласовывать план. Вдруг из Москвы приходит директива: всю нашу улицу нужно снести, вместо частных домишек возвести машиностроительный завод и многоэтажные жилые дома для сотрудников. Причем сотрудники приедут откуда-то, а не будут наняты из числа местных. А выселенным полагается на выбор либо малюсенькая квартира без воды и туалета (все на улице), либо клочок земли на краю села, за кладбищем. Больше пяти лет тянулась нудная история: строить свой дом запрещали, но и не приступали к выселению и строительству завода. А потом все деньги обесценились, страна стала другой и, хоть затея с заводом заглохла, построить дом мы уже были не в состоянии. Оставалось только ностальгировать по тем временам, когда хлеб, мясо и другие необходимые продукты стоили копейки.

В начале девяносто шестого года обанкротился хлебозавод, на котором работала моя мама. И мы стали жить на папину зарплату водителя военизированной пожарной охраны. На зарплату, которая стала копеечной и которую задерживали по полгода. Я не знаю, как в то время выживали горожане, попавшие в такую же ситуацию. Мы, сельские жители, смогли выжить только благодаря овощам с огорода и курочкам, из косточек которых хозяйственная мама варила борщ, а из мяса – плов. Мои родители, воспитанные своими родителями в лучших традициях психологии неудачников, опирающиеся в своих действиях на совесть, жалость и ответственность, с развалом СССР остались не у дел. Как и где зарабатывать деньги, помимо зарплаты, они просто не знали, да и не догадывались, что деньги можно взять еще где-то. Вот и вышло, что мама, потеряв работу, осталась ни с чем, поскольку в селе и в хорошие времена выбор невелик, а в момент всеобщего хаоса и разрухи – подавно. А папе не осталось ничего, кроме как продолжать пахать в месте, утратившем престиж, финансирование и порядочных начальников.