Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль

Я не скучал по Эллеке или хорошо притворялся, что не скучал. У меня были две сотни новых друзей. Я шагал из ночи в ночь, заполнял каждую минуту музыкой. Я решил свою проблему с бессонницей, загоняя себя так, что падал замертво. Иногда в буквальном смысле. Меня поднимали, обливали минеральной водой, я приходил в себя, глотал очередную таблетку или вдыхал очередную порцию порошка – и мой сумрачный разум вновь наполнял свет.

В этом мире, где были мои люди, слушали мою музыку. Кислотные, глупые, перенасыщенные эмоциями песенки. В маленьких подпольных клубах мы дергались под них целыми ночами, тощие, влажные от пота. Мелькали огни, меняя цвет: розовый в лиловый, в фиолетовый, в синий, в бордовый и снова в розовый – темно‑розовый, как обложка первой пластинки Ирис. Иногда я слышал на танцплощадках ее голос и думал: «Вот так должно быть, так всегда было – она со мной в худшие периоды моей жизни, она со мной в самые лучшие минуты». И мое сердце переполняло обожание.

Все мои чувства были оголены, окрашены в радужный спектр. Я ощущал ритм музыки в костях… во мне все дрожало и плавилось… я отдавался этим звукам как никому и никогда. Простые, примитивные тексты тех песен были все сплошь о жажде любви – той болезненной потребности быть кому‑то нужным, что ощущается не слабее физической боли. Потребность, в которой ни один из нас не решился бы признаться. Я был далек от чувства любви, как от луны, и еще меньше луны оно интересовало меня, но иногда строчка из песни переворачивала всю мою душу – это было что‑то невероятное, и пару раз я даже заплакал, не стесняясь, при всех.

За день до моего шестнадцатилетия вышел новый альбом Ирис. Он продавался наглухо запечатанным в пакет из золотистой фольги – обложку сочли слишком откровенной, чтобы допускать к продаже в открытом виде. Срывая фольгу прямо возле музыкального магазина, я ощущал легкую тахикардию, но в итоге ничего шокирующего не обнаружил. Ирис красовалась в черном минималистичном лаковом корсете. Левое бедро обвязано черным бантиком, на ногах черные туфли на высоких каблуках. Позади нее падал дождь из золотых искр. Руки Ирис были подняты, голова слегка запрокинута. Ее волосы, теперь светлые, оттенка платины, завивались в крупные мягкие кольца.

Обложка очаровала меня. Фривольность одеяния Ирис компенсировалась исходящей от ее стройной фигурки спокойной торжественностью. Альбом назывался «Если ты ищешь Виэли», и в клипе на заглавную песню Ирис дарила зрителям возможность получше рассмотреть ее грудь, выскальзывающую из лифа корсета.

Действие клипа происходило в большом доме, где гремела бурная вечеринка, постепенно переходящая в оргию. Ирис блуждала по комнатам, заполненным всякими странными людьми, разительно напоминающими тех, с кем общался я, – казалось, только внимание напряги, и узнаешь пару‑другую знакомых. Ирис, с ее широко раскрытыми глазами, отыгрывала роль потрясенной наблюдательницы, что плохо вязалось с ее распутным нарядом, ярким макияжем и взъерошенными волосами. В одном кадре она с недоумением поднимала с пола чьи‑то трусы веселенькой леопардовой раскраски. Я посмотрел премьеру клипа в магазине видеотехники, на двадцати экранах сразу и под комментарии охранника, пытающегося выставить меня вон на том основании, что мой внешний вид смущает покупателей.

Мне клип очень понравился, а кому‑то не очень, и через неделю его запретили чуть ли не на всех каналах. Когда во время одной из конференций для журналистов (мой приятель каким‑то чудом раздобыл мне запись на видеокассете) Ирис спросили, была ли она огорчена запретом ее клипа на телевидении, она ответила, что чувствует в этом решении некоторое лицемерие.

– Хотя в нашей стране порнография запрещена на законодательном уровне, в действительности ее никто не ограничивает, так как те, кто должен этим заниматься, получают большие деньги за бездействие. Наш город завален порнографией. Провокационные образы повсюду. Посчитайте, сколько обнаженных женщин вы видите на рекламных щитах по пути на работу. Вызывают ли их отретушированные, доведенные до идеала тела физический отклик в вас? Так ли на самом деле вы хотите прекратить их видеть? Однако я не крупный рекламодатель. Я обычная женщина, легкая мишень. В моем клипе я не была голой и не делала ничего предосудительного, но в глазах общественности я превратилась чуть ли не в шлюху. И среди прочих меня осуждают те самые мужчины, которые смотрят грязные кассеты, покупая их тайком. Силы наших моральных принципов хватает на лавину осуждения, но не хватает на то, чтобы мы начали следить за собственным поведением. Нас манит порок, но мы ненавидим его в других, и именно поэтому мой клип был воспринят серьезнее, чем он того заслуживает. Это двуличие. Я не хочу быть двуличной.

Кто‑то из журналистов свистнул, но Ирис не обратила внимания, невозмутимо продолжив:

– Я не буду оправдываться, пытаясь улучшить отношение к себе, потому что я не чувствую себя виноватой. Я могла бы предотвратить запрет моего клипа, дав кое‑кому на лапу. Тогда его крутили бы на всех телеэкранах, тем самым негласно давая зрителю понять, что это норма, и меньше людей решились бы выступить против меня. Но я этого не сделала. Хотите, запрещайте. Впрочем, – она лукаво улыбнулась, – этот скандал только добавит мне популярности.

Ирис замолкла, и показали кислые‑прекислые морды журналистов. Она была попсовой певичкой. Вот и пела бы свои глупые песенки. Ее мнение по таким сложным вопросам никто не хотел знать, и она вообще не должна была его иметь. Все же кто‑то кашлянул и робко осведомился:

– А как лично вы относитесь к порнографии?

– Она притягательна. Но токсична. Знаете, как это бывает: тебе это нравится… а потом ты осознаешь, что оно нанесло тебе вред.

Затем ей задали затертый до дыр вопрос о ее новом образе. Ирис ответила, что наконец‑то перестала ощущать себя ребенком и что ей хочется похулиганить. Ее спросили, не беспокоит ли ее то обстоятельство, что песни с ее нового альбома особенно популярны в среде разных отщепенцев, например, в гей‑клубах. Ирис отреагировала с недоумением: чем подобная аудитория хуже традиционной? Журналист не нашелся, что ответить. Ей расспрашивали и о том, кто такая Виэли и зачем искать ее столь отчаянно.

– Те, к кому это относится, поймут, – улыбнулась Ирис, опуская взгляд, и на ее веках сверкнули серебристые блестки, что положило начало моей многолетней любви к блестящим теням.

Журналисты разозлились на нее, хотя и сами бы не объяснили, чем конкретно она их раздражает. А я влюбился бы по уши, если бы уже не был в нее влюблен.

И, между прочим, я знал, кто такая Виэли. Я спросил у своих друзей, и они тоже все знали, хотя мало кто мог внятно сформулировать, что она собой представляет. Ускользающий серебристый призрак, тающий в конце темного коридора и оставляющий ощущение невосполнимой утраты… возникающий снова и приносящий смутную надежду… воплощение неведомого, болезненного желания чего‑то… Мы все искали ее, но находили одни приходы, и продолжали жить с ощущением нехватки. В нашем мирке эта песня звучала очень часто.