Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль

Пресса трепала Ирис как могла. Безвкусная, вульгарная, глупая. Когда‑то они обожали ее, потому что она такая прелесть. Они забыли, что это один и тот же человек?

Я сходил на ее концерт. Купил билет заранее и затем трясся от нетерпения всю последующую неделю. Выглядела она очень хорошо, но держалась несколько скованно, словно еще не совсем привыкла к новой себе. Я знал, что это скоро пройдет. Сложно сказать, что там происходило в ее браке с продюсером, но она была на том жизненном этапе, когда еще есть молодость и отчаянность. Когда ты еще веришь, что начинающие заживать порезы прошлого не оставят шрамов. Когда еще остается та искрящаяся наглость, которая толкает на разврат, и не растрачена та незамороченность, что позволит не сожалеть о своих поступках сразу после. Пожалеешь потом. Несмотря на ее превосходство в возрасте, я ощущал себя как человек старше ее, потому что мое детство закончилось гораздо раньше.

Что бы ни ждало ее впереди, пока Ирис была счастлива. Но по завершении концерта, когда она уже развернулась к кулисам, какой‑то человек взобрался на сцену, намереваясь броситься к ней. Хотя он сразу был отброшен охраной, его пример вдохновил остальных, и на сцену устремилась толпа, схлестнувшись с телохранителями. Вряд ли это происходило впервые, но Ирис застыла от ужаса. Может быть, уже тогда в ее голове мелькнуло: «Каждый стремится урвать от меня кусок».

Мне стало жаль ее. Я неподвижно стоял в толпе – не далеко от сцены, но и не близко. И вдруг она посмотрела над множеством макушек в мою сторону, прямо на меня. Наши взгляды соприкоснулись, и я почувствовал импульс – от нее ко мне и обратно. Затем она развернулась и ушла за кулисы, а я остался в сомнениях (было или показалось?), рассыпаясь в благодарностях моим контактным линзам, без которых я уже с пяти метров не рассмотрел бы даже ее лица.

В общем, первые несколько месяцев в Льеде у меня все было хорошо и нормально в той степени, в какой я мог себе позволить. А потом я начал скучать по Эллеке. Впервые это проявило себе в приступе отчаянных рыданий, и мне пришлось спрятаться ото всех в маленьком, с испещренными граффити стенами, туалете какого‑то клуба. Сквозь хлипкую дверь громко стучала музыка, лампа тускло светила сквозь плафон, бурый от осевших на нем сигаретных смол. Я был удивлен и разочарован. Я‑то уже начал считать, что мне удалось оставить Эллеке в прошлом.

С того дня тоска начала накатывать на меня все чаще, подступать к самому горлу, медленно, но верно доводя меня до безумия. Нет, я не ходил все время грустный. Я по‑прежнему большую часть времени пребывал в состоянии лихорадочного веселья, но иногда мне становилось плохо, причем резко и очень. У меня снова начались проблемы со сном. Как бы я ни бесновался, испаряя алкоголь с каплями пота, после я просто лежал обессиленный, беззащитный перед тоскливыми мыслями. Даже музыка не могла помочь. Я не понимал, почему так происходит со мной, воспринимал это как болезнь. Против воли сравнивал себя с матерью, пытался вытравить из себя эти чувства, изо всех сил сопротивлялся им душой, мозгом, телом.

Все во мне обратилось против Эллеке, и его образ в моих воспоминаниях приобрел неприятные и жуткие черты, которых не было у него в реальности. Его уравновешенность я назвал черствостью, его спокойствие – холодностью, его правильность стала для меня занудным морализаторством, его доброта ко мне – фальшивкой. Я перестал верить в то, что он любил меня, и терялся в догадках, что вообще ему было от меня нужно. Секс? Но он мог выбрать любую девчонку в классе, да в городе вообще. Тогда что?

Думая об Эллеке, я остро ощущал свою ущербность. Красивая мордашка, большие глаза, но что еще могло во мне понравиться? Ничего. Ну и задница, да‑да‑да. Но я ни на что не годен вне постели, и это очевидно. Я вел себя как урод и даже уезжая не смог не оскандалиться. Плевать, что я подпортил жизнь Человеку‑Порошку, а моя мать заслужила даже большего позора – держи награду за отличное воспитание, но почему я не подумал о том, как мои откровения отразятся на Эллеке? У него всегда были от меня одни неприятности. Любой бы стыдился связи со мной, как стыдились извращенцы, и значит, Эллеке тоже…. Он был рад отделаться от меня.

И все же сквозь все эти мрачные мысли меня доставала навязчивая идея вернуться к нему. Я не могу жить без него, даже если он меня презирает. Я снова попытаюсь исправиться, даже если все попытки исправить то, что прогнило насквозь, бессмысленны. Все наладится, мы будем счастливы, я перестану быть выродком и стану человеком…

Однако затем мне вспоминалось, как я терзал его, и идея возращения чернела и скрючивалась, полыхая синим огнем, как папиросная бумага. Что угодно со мной, да пусть я вообще сдохну, но я не позволю себе приблизиться к Эллеке, пока не почувствую уверенность, что запер свою издевательскую, больную злобу и не освобожу ее больше. Все, что я сказал и сделал, чтобы причинить ему боль, обернулось против меня самого. Наверное, я должен бы был радоваться, что у меня хотя бы есть совесть, но она меня убивала.

После расставания с Эллеке несколько месяцев в моей жизни присутствовал только секс за деньги. Он стал привычен, не вызывал терзаний, не ощущался как секс – просто цепочка действий, выполняемых на автомате. Жил я то у одного приятеля из нашей тусовки, то у другого, то в маленьких съемных квартирах, но обязательно с кем‑то – я не выносил одиночества, не выдерживал и часа наедине с собой. На все предложения моих знакомцев поразвлечься я спокойно отвечал: «Нет», и от меня сразу отставали. Под внешним безумием они были адекватными людьми, кроме того, понимали, что за настойчивость и в морду можно получить, – ведь столько раз получали, пока не сделали правильных выводов. И потом, если я не хочу, всегда найдется тот, кто хочет – вжик‑вжик, дело нехитрое.

– Почему? Ты что, девственник? – брякнул один после отказа.

У меня стало такое выражение лица, что он моментально осознал всю бредовость его предположения.

– Просто, если насчет потрахаться, ты держишься так скованно, – оправдывался он.

О чем он вообще? Я не замечал за собой никакой скованности.

Если в наши клубы я ходил чтобы потанцевать, поулетать и повидаться с не совсем безразличными мне людьми, то в обычные – чтобы склеить кого‑то или подраться (иногда успевая в один вечер сделать и то, и другое). Эти, «не наши», клубы были совсем другие: больше, лучше обставлены и, главное, – легальны. Меня в них все бесило, так что я старался не задерживаться. Я ненавидел музыку, которую там играли, да и танцевала местная публика препаршиво: как будто к их рукам и ногам прибиты доски. Впрочем, музыка и танцы мало кого интересовали. Большинство приходили нажраться и поискать партнера для одноразового перепиха. Ха‑ха, и после этого мы распутники. Среди этой толпы я чувствовал себя одиноким и раздраженным, но скрывал свои чувства за самоуверенной улыбкой – я отрепетировал ее очень хорошо.