Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль

Я был наполнен злобой, которую не замечал в себе раньше, но, думаю, она росла во мне все эти годы. Я выплевывал ее, как кровавые сгустки, я терял контроль над собой после того, как почти уже ощутил себя в безопасности. Если бы я понимал хоть что‑то, может быть, я бы справился с этим, но я не понимал ничего. Я точно превращался в кого‑то другого, и для этого другого все были враги, а Эллеке – злейший, и его можно было беззастенчиво терзать. Он приблизился ко мне так близко, как никто другой, и поэтому я боялся его больше, чем кого‑либо, поэтому я был максимально жесток к нему. Я мог сказать любую гадость, прицепиться к чему угодно. Объяснял ему, что он не любит меня, и это хорошо, потому что мне безразличен он.

Если ему удавалось меня успокоить, я превращался в растерянное, виноватое существо, столь же жалкое, как кошка, которую достали из сточной канавы. Мне хотелось сжаться и исчезнуть.

– Твоя проблема в том, что ты слишком чувствительный, – объяснял Эллеке, утешая меня.

Но большую часть времени я вообще ничего не чувствовал. Зияющая, болезненная пустота.

Если ему не удавалось справиться со мной, я пропадал на несколько дней и не возвращался, пока не растрачу всю ярость. И снова мне было стыдно глаза поднять.

Эллеке был таким адекватным и психологически устойчивым человеком, что мне было сложно поверить в его существование, даже находясь с ним поблизости. Его жизнь была не лишена забот, но об этом едва ли кто‑то догадывался. Все не такое, каким кажется. Его улыбка была светлой и беззаботной, но у него был я, вечный источник огорчений, и мать, за которую он беспокоился и которую защищал от отца, за что регулярно получал тычки и удары.

Я завидовал его способности сохранять себя, что бы ни происходило с ним и вокруг. Когда‑то мне казалось, что и я могу, но, узнав Эллеке, я понял, что в действительности каждый раз разлетаюсь на осколки, а потом склеиваю себя обратно. Эллеке же всегда оставался целым. Это восхищало и бесило меня одновременно. Эллеке никогда не огрызался в ответ – он был лучше меня, и, наверное, именно поэтому я не был способен ни простить его, ни даже объяснить, почему так на него обижен. Мы были на разных уровнях. Он не мог дотянуться до меня. У меня не хватало сил подняться к нему. Более того, меня тянуло вниз.

Мне хотелось вернуться к той безмятежности, которую я испытывал поначалу, когда уже получил Эллеке (или он меня), но еще не разобрался, что он такое, а он не знал, что я. Мое напряжение находило выход в очередной вспышке агрессии, я оставался или сбегал, но все чаще сбегал. Я подозревал, что эти ссоры и нужны мне как предлог для очередного исчезновения.

Время шло. Ирис, едва ей исполнилось восемнадцать, выскочила замуж за продюсера, и, хотя их брак вроде бы держался, я беспокоился за нее. Я часто высказывал свои опасения Эллеке. Хотя ему было фиолетово на потенциальные страдания далекой поп‑звезды, он выслушивал меня с вежливым интересом.

– Ты не веришь в их любовь?

Я не верил. Я считал, что продюсер такой же, как те – Дитрек, Человек‑Порошок. Извращенец. С такими может быть даже весело, а потом просыпаешься и понимаешь, что теперь не понятно, как после всего этого жить.

От Человека‑Порошка ушла жена, и он переехал из центра города на окраину. Его паранойя значительно поубавилась, а похотливость, напротив, возросла, но это была уже не моя проблема, хотя я и жил у него во время своих загулов. Я шантажировал его и не переставал радоваться, что теперь могу добиться от него всего (белого, искрящегося, сыпучего всего), не предлагая взамен свою задницу.

Человек‑Порошок, можно сказать, напросился сам. Он здорово оторвался в своем новом жилище, превратив его в склад видеотехники. В один идиллический вечер он решил снять видео с моим участием – чтобы скрашивать другие, не столь идиллические вечера. У него были одни планы на пленку, а у меня, менее сентиментального и более практичного, другие, и, как я решил, мои планы будут поважнее, нежели подрочить на сон грядущий, так что пленку я спер.

Человек‑Порошок обиженно сказал, что доверял мне. Я ответил, что нельзя же в сорок с лишним лет быть таким кретином. С тех пор он выдавал желаемое по первому требованию, но не думаю, чтобы он так уж сильно трепыхался от моих угроз, хотя в «открытой» жизни был уважаемым и состоятельным, занимал какой‑то пост, и ему было что терять.

Он совсем съезжал. Убедил себя, что в глубине моей сумрачной душонки горит незатухающий огонек привязанности к нему.

– Я же нравлюсь тебе, на самом деле? – спрашивал он.

Я отвечал, что скорее трахну дохлую собаку, десять дней провалявшуюся на жаре, и потом сожру ее, чем испытаю к нему симпатию. Он принимал мои слова за шутку и лыбился. Он постоянно говорил мне – так же, как говорила моему отцу моя мать:

– Ты такой красивый, ты такой красивый, ты такой красивый, – и смотрел на меня преданными глазками.

Я обращался с ним как с последним дерьмом, разговаривал на языке шпаны, называл его «Порошок» и никогда по имени. Ходил по его дому в уличной обуви, все разбрасывал. Он спрашивал:

– Можно мне дотронуться до тебя?

Моя улыбочка была широченной:

– Никогда больше.

Если бы от презрения умирали, он был бы давно мертв.

– Почему ты так обращаешься со мной? – скулил он. – Чем я заслужил твою жестокость? Я же всегда любил тебя.

И меня выворачивало от этого его «любил». Я начинал вопить так, как будто он меня резал.

– Любил? В каком таком гребаном смысле? Уебок, закрой свою сраную пасть. Блядь, он «любил» меня! Да кто меня только не трахал!

Он пугался, отползал в свой темный угол – ждать, когда я перестану трястись от ярости, холодной и режущей, как осколки льда.

Его дом вмещал в себя маленький ядовитый мирок, ощущавшийся абсолютно герметичным – как будто я всегда был здесь и никогда отсюда не выйду. Но именно болезненность происходящего меня и притягивала, импонируя той извращенной ущербности, что засела внутри меня. Как будто только на зыбкой болотной поверхности я мог ощущать уверенность, только среди сумасшедших казался себе нормальным.

Казался, но не был; я понимал это особенно отчетливо, когда лежал под одеялом в темноте, один, игнорируя Человека‑Порошка, скребущегося в дверь так же, как моя мать скреблась в собственную спальню, когда мой отец был не в духе и выставлял ее вон.

– Только пососи, – умолял Порошок. – Хотя бы потрогай.

Я зажимал уши. Они оба – Порошок и моя мать – были одинаково больны, насквозь пропитаны той отравой, которую они называли «любовью». Они сошли с ума, и мой отец тоже (но он скорее был ядом, чем отравленным). И я. В этом основная проблема: я был слишком сумасшедшим, тогда как Эллеке – слишком нормальным. Мы приблизились друг к другу так близко, что дальше оставалось только слиться, но по‑прежнему находились в разных мирах.