Анна Христолюбова - Грехи отцов

– Доброе утро, сударыня.

Филипп совершенно не помнил её, ни имени, ни лица. В своих редких письмах отец никогда про неё не упоминал – единственное, за что Филипп был ему благодарен. Он писал: «Милостью Божией у нас родился сын, а у вас брат…» И в следующем письме: «По воле Божьей брат ваш преставился…» И так четыре раза. Восемь сухих строчек, не вызывавших у Филиппа никаких чувств. Он даже не помнил имён своих братьев.

Теперь он смотрел на сидевшую напротив женщину с болезненным интересом. Вот, значит, какая она… Виновница его бед. Мачеха.

Она оказалась совсем не такой, какой её рисовало воображение. Память услужливо подсовывала мысленному взору неприятное лицо со сжатыми в нитку губами и злыми глазами, с которым настоящий портрет не имел ничего общего. Филипп не узнал бы её, встретив на улице.

Она оказалась очень молодой. По виду чуть старше его самого. Сколько ей теперь? Двадцать семь? Двадцать шесть? Многократное материнство не оставило следов на её фигуре, тонкой, как у девчонки.

Ничего неприятного не было ни в лице, ни во взгляде, скорее, наоборот, она была красива нежной, хрупкой и очень женственной красотой. Добавить бы ей осознания своей привлекательности – стала бы неотразима.

Мелькнула мысль, что эту, молодую и нежную, ненавидеть будет сложнее, чем ту прежнюю, из его детских кошмаров. Но привычная глухая неприязнь уже поднялась в душе, как штормовой ураганный ветер, сметающий всё на своём пути.

– Вы очень изменились, Филипп. – Голос тоже был приятным: глубоким, певучим. – Выросли, возмужали. И стали очень похожи на отца.

Румяная молодка в цветастом ситцевом сарафане, из тех, про которых говорят «кровь с молоком», поставила перед ним тарелку с горой оладий, щедро политых сметаной и мёдом.

Филипп опустил глаза в тарелку. Смятение нарастало.

– Ну, как ты добрался? Путешествие не слишком утомило?

– Нет, батюшка. Хотя под конец не обошлось без приключений.

Возникший в дверях слуга почтительной тенью скользнул к креслу княгини и с поклоном протянул ей конверт.

– Что там такое, Трофим?

– Письмо для барыни. Из Петербурга.

– Это приглашение на императорскую охоту и бал у его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала. Должно быть, их принесли после нашего отъезда. А… и ещё письмо от Аграфены Васильевны Салтыковой. – Княгиня бегло улыбнулась мужу и развернула бумагу.

– Так что, ты говоришь, у тебя приключилось? – Отец вновь обернулся к Филиппу.

– Сперва сломалось колесо и пришлось ехать верхом, а потом мы с Данилой нашли в лесу…

Удивлённо-испуганный возглас прервал его, и оба, Филипп и отец, обернулись в сторону княгини. Лицо её, только что совершенно безмятежное, внезапно утратило живую прелесть и сделалось похожим на гипсовую маску.

– Что стряслось, Маша?

Мария Платоновна – вот как её звали – подняла на мужа широко распахнутые глаза, в которых колыхался страх.

– Грушенька пишет, что вчера на приёме в австрийском посольстве арестовали Фёдора Романовича Ладыженского.

– Фёдора? – отец нахмурился. – За что же?

– За участие в комплоте против государыни. Тайной канцелярией…

Мария Платоновна протянула письмо через стол, бумага в её руке мелко дрожала.

Отец взял, чуть помедлив, пробежал глазами.

– Взят под стражу… Чепуха какая!

Он раздражённо бросил послание на стол.

– Чтобы Федька да в интриги мешался? В жизни не поверю! Он и по молодости-то с политикой не баловал. Сей день озабочен лишь как бы сыну протекцию сыскать да пристроить в полк поавантажнее. Какие комплоты! Ушаков вконец свихнулся от подозрительности. Всё перед государыней выслуживается, рвение выказывает, паук поганый!

Княгиня сравнялась лицом с цветом своего утреннего платья.

– Что ты, Маша?

– Не говорите так, Андрей Львович… Это опасно. А Ладыженский… кажется, вы дружили с ним? Родственников и друзей всегда допрашивают… Я боюсь.

Отец поморщился.

– Экие глупости, право! С чего меня допрашивать? Дружились мы в юности. А нынче уж лет десять, как только здороваемся. Что за мысли тебе в голову идут?

Отец явно был раздосадован, и за столом воцарилось угрюмое молчание. Лишь отодвинув пустую тарелку, он вновь повернулся к Филиппу:

– Мы едем в Петербург – государыня устраивает охоту. Нас почтили приглашением. Ты мог бы отправиться с нами, я ввёл бы тебя в столичное общество.

– Простите, батюшка, я бы хотел отдохнуть некоторое время, если позволите.

– Хорошо. – Отец поднялся. – Отдохни. Но князю Порецкому не пристало в деревне сидеть, робость не добродетель для мужчины.

Поднявшись в свою комнату, Филипп убедился, что гость по-прежнему спит. Будить не стал и, оставив при нём Данилу, пошёл к себе.

На душе было мутно. Постаревший незнакомый отец, мачеха, оказавшаяся юной и беззащитной, и история с арестом человека по имени Фёдор Ладыженский – всё это произвело на Филиппа тяжкое впечатление.

Он бродил по комнате, зачем-то трогал мебель и стены, и никак не мог собрать воедино мысли.

Через пару часов заглянул слуга и сообщил, что барин ждёт молодого князя в библиотеке.

Он застал отца облачённым в дорожный костюм.

– Мы уезжаем, но я всё же рассчитываю, что в ближайшее время ты присоединишься к нам, – сказал отец, прощаясь.

Филипп проводил его до кареты, в которой уже сидела Мария Платоновна. В бархатном голубом плаще и чепце, украшенном розовыми лентами, она казалась совсем девчонкой.

Отец распахнул дверцу, но прежде, чем успел сесть в экипаж, на дороге, ведущей к дому, показалось трое всадников.

Заметив карету, первый пустил лошадь галопом.

– Я имею честь видеть его сиятельство князя Андрея Львовича Порецкого? – крикнул он на скаку.

Отец смотрел на приближавшегося с брезгливым недоумением. Человек был в потрёпанном мятом кафтане, стоптанных сапогах, да и треуголка явно знавала лучшие времена.

– Что вам угодно? – холодно проговорил отец, когда странный человек спешился и поклонился.

– Экспедитор Тайной канцелярии, Малютин. Имею предписание опросить ваших дворовых и хотел бы, если позволите, задать вам несколько вопросов.

Заснуть удалось лишь на рассвете. Усталость и потеря крови всё-таки взяли своё.

Ночью же, когда чрезмерно гостеприимный хозяин, наконец, оставил Алексея в покое, сон категорически отказался врачевать его душу.

Угар последних дней рассеялся, и рана заболела. Да как заболела! Не дырка в груди, эта боль как раз была благом – лишь она ещё отвлекала Алексея, тушила бушевавший в душе пожар.

Как Она могла?! Она, шептавшая ему во время жарких ночей: «Ты жизнь моя!»

Алексею хотелось выть. Ну почему этот проклятый немец промахнулся! Как сказал тот лекарь с кроличьими глазами? Полвершка? Всего полвершка левее, и он был бы теперь свободен от этого тела, от острой боли, в которой корчилась его душа. Покойник… это ведь от слова покой? Как он хотел покоя! Чтобы не думать, не слышать, не вспоминать, стоит лишь закрыть глаза, Её в объятиях рыжего немца…