Ксения Каретникова - На привязи

Борька, повернув меня лежащую к себе спиной, велит:

– Рачком, Крис. Поимею как сучку.

Почти с покорностью встаю на четвереньки. Боря, спустив штаны, не мешкая, входит своим тугим, уже стоящим членом.

Он возбудился, меня ударив?

А что, если так теперь будет всегда?

Стону, думая, что мысленно, а оказывается вслух. Бедро болит, губа опухает и ноет, а между ног опять жжёт. Там сухо, такое ощущение, что в меня пихают наждачку. Но Борю это не останавливает. Войдя полностью, он начинает вдалбливаться в меня остервенело, с восторгом в своих скупых ахах и охах.

Слезы все же появляются. Текут по горящим щекам, разбавляя кровь на подбородке, все это капает алыми пятнами на одеяло. Но я стараюсь плакать бесшумно. Незачем про мои слезы знать Борьке. Комкаю ткань одеяла руками, пряча следы своей немощности. Терплю, твою мать, терплю и молю, чтобы он быстрей кончил…

Кажется, что он мучает меня уже долго. Приходится подыграть, двигаюсь ему навстречу и мычу. Пусть думает, что основной инстинкт взял вверх.

И ему это помогает. Он импульсивно содрогается, выходит и кончает в край моей футболки, где-то на спине. А мне уже все равно. Я и так грязнее некуда.

Я тут же опускаюсь плашмя на живот и порывисто дышу в скомканное одеяло.

– Не расстраивай меня больше, – произносит Борька и уходит, громко хлопнув дверью.

Я лежу неподвижно уже долго. Кажется, пошевелюсь – и все тело начнёт болеть. Снаружи, внутри…

Запах крови, которым пропитывается пододеяльник, вызывает тошноту, но я сдерживаюсь, терплю.

И не знаю, день еще, вечер или ночь? Свет не включают больше, я в полной темноте. Клянусь, никогда не думала, что буду так скучать по солнцу.

Почему-то сейчас думаю, что Борьке не скоро надоест. И знаю, чего именно он от меня хочет. Собачьей преданности, чтобы в рот ему смотрела. С ужасом понимаю – так долго я не смогу. А значит, буду битой не раз.

Я, конечно, стерплю. Если не подохну от побоев и проживания в подвале, даже сильней стану… но для чего? Для кого?

Смысла в моей жизни нет. Есть только Алешка – моя единственная любовь, мой верный друг, моя чёртова радость! И сейчас я не знаю, что с ним, повлиял ли мой поступок. Осмелился ли Борька после моей попытки причинить вред маленькому существу?

Борька не привык получать женский отказ. Для него это было игрой: добиться, трахнуть и бросить. Так, кстати, было и с моей предшественницей, любовницей Игоря. Борька смог ее развести, а потом еще показал отцу свидетельство на цифровом носителе этого адюльтера. А вот я ему отказала и продолжала отказывать. Ну не нравились мне мужчины младше меня – они казались мне глупыми, с ними не интересно… однако, признаюсь, с Борей так было. Но не в общении. Мне было интересно наблюдать за его попытками. Еще более интересно, до азарта, повышенного адреналина в крови, следить за его реакцией на отказ. Сейчас думаю, что зря я так. Этим и подогрела до верхней шкалы его желание. Оно стало навязчивым настолько, что Борька вполне мог принять его за нечто иное. Я не совсем про любовь сейчас. В нее я не верю.

Самое забавное то, что после хамских предложений с явным намеком на кувыркание в постели Боря начал действовать иначе. Клянусь, он практически ухаживал за мной: знаки внимания, подарки. Тактику он сменил, старательно ее придерживался, но иногда срывался. Я доводила. Я провокатор. Но если бы он меня не трогал – и я бы равнодушно жила рядом. Как это было с Демьяном. Мы друг друга словно не замечали. Дежурные фразы – вот и все общение. А мне так и надо было. Так лучше.

В какой момент дверь в подвал открылась, я не понимаю. Просто слышу, что по каменному полу места моего заточения кто-то ходит. Со стоном ползу по матрасу, аккуратно выглядываю из-под одеяла.

Разглядываю силуэт в темноте, свет из коридора помогает. Не Борька. Юрасик. Он ходит по помещению, собирая щёткой осколки бутылки на совок.

– Он меня убьёт, – говорю я ему.

Парень оборачивается. Молчит.

– Мой труп закапывать будешь ты.

Юрасик продолжает молчать.

– Ты уже это делал, да? Выполнял его жуткие прихоти?

И опять ничего в ответ.

– Тебе все равно? – спрашиваю я со стоном и так, как будто ему не должно быть все равно.

Парень качает головой с сомнением.

– Алешку когда вернут?

Вот тут он качает головой уверенно.

– Ты немой?

Он ничего не отвечает и уходит.

Бедро болит, готова поспорить, там огромный синяк. Губа опухла, разбита почти посередине, но уже не сочится, начинает подживать, как на собаке, ей-богу.

Сажусь на матрас, нервно дергая себя за край футболки, озираюсь, вглядываясь в полную темноту. Случайно задеваю ногой бутылку с водой и понимаю, что хочу пить. Жадно глотаю прохладную воду. Ей же умываюсь, склоняясь над биотуалетом. До него добираюсь медленно, на ощупь по стенке, ступая по холодному полу, пару раз спотыкаюсь о каменные неровности. А потом пользуюсь туалетом по прямому назначению. Все же как неудобно, он низкий. Еще мне больно, между ног саднит, щиплет.

Выпускаю из груди один протяжный стон, вкладывая в него все свои эмоции. После чего ложусь на матрас и пробую уснуть.

Просыпаюсь от запаха. Еда. Встаю, иду на запах, уже не так плохо ориентируясь в пространстве. На табуретке стоит пластиковая тарелка, на ней картофельное пюре и куски мяса. Приборов нет. Ем так, как собака жрёт из миски, ненасытно и пачкая морду. Блядь, никогда бы не подумала…

Ко мне долго никто не приходит. И свет не включают. Тишина звенит в ушах, и только боль дает понять, что я живу, что я существую.

Такое наказание продолжается долго. Ничего, я его принимаю. Ничего, я когда-нибудь отыграюсь. Главное – подружиться с такими понятиями, как смирение и покорность. На время, разумеется.

Мне кажется, что я начинаю сходить с ума. Маюсь, считая шаги, которыми я измеряю помещение. А потом, не знаю почему, начинаю делать упражнения. Разминаюсь, тянусь, отжимаюсь. Местами больно, но это только больше закаляет нервную систему. Ее Борька, я уверена, подвергнет испытаниям еще не раз.

Продолжаю упражняться, вспоминая приобретённые в юности навыки.

Когда-то я занималась танцами. Закончила детскую хореографическую школу. Но вот дальше…

Дальше я терпела. Многое. Отца алкаша, а потом издевательства в детдоме. Да, мама умерла, отца лишили родительских прав, и я в двенадцать лет оказалась в детском доме. Уже бывалые одногодки издевались надо мной. Я пряталась от них, терпела, отпора не давала. Маленькая Кристина была тихой, скромной, но далеко не незаметной. Это потом меня просветила одна старшая девочка, Алина: они завидуют твоей красоте. Мне было смешно, ведь я себя такой не считала. А она подвела меня к зеркалу и спросила, что я вижу.