Сергей Огольцов - Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Нашу группу из четырёх-пятиклассников отмахнули в забег всех разом, один старшеклассник бежал впереди, чтобы мы там не сбились на какую-нибудь приблудную лыжню. Меня обгоняли и я обгонял кого-то, кричал им в спины «Лыжню! Лыжню!», чтобы уступали две наезженные дорожки для лыж. А когда мне кричали «Лыжню!», я неохотно соступал в сугробы непроезжего снега, потому что такое правило.

Мы бежали, скатывались со спусков и снова бежали. На одной особенно крутой горке, мы сбились в общую кашу-малу. Я выбрался из кутерьмы одним из первых и отчаянно ушёл в отрыв, но за двести метров до финиша эта гадская резинка лопнула и лыжина соскочила с валенка. Сдерживая злые слёзы, я пришёл к финишу в одной левой, подгоняя вторую пинками в крепление. Судьям понравилось, они хохотали, но я, придя домой, разрыдался: —«Я же знал! Ну просил же!» Мама начала выговаривать Папе, тот хотел что-то ответить, но не нашёл что. На следующий день он принёс с работы и закрепил на ремешки какую-то круглую резину толщиной в мизинец, цвета слоновой кости.

(…это крепление никогда не подводило и двадцать два года спустя резина служила как надо… Лыжи, они, вообще-то, очень живучи…)

С такими надёжными крепленьями, по воскресеньям я закатывался в лес чуть ли не на весь день. Бесконечная, хорошо наезженная лыжня тянулась по просеке из ниоткуда неизвестно куда. Иногда лыжня раздваивалась и уже две одинаковые бежали рядом, бок о бок.

Мне нравились сухое щёлканье дерева лыж по тверди лыжни за спиной. Иногда на пути я встречал солдат-лыжников, которые отдыхали без шинелей оставленных в Полку, просто в широких гимнастёрках навыпуск, что плескались от ветра на спусках.

Прямая лыжня выводила к моему излюбленному месту катания – в глубокую ложбину, где скорость набранная при спуске выносила тебя на треть противоположного склона. Я очень гордился, что могу гонять там как те одиночные солдаты, хотя иногда падал голова-ноги, особенно на трамплине, который они соорудили для своих прыжков…

Однажды я заметил укромную лыжню ответвившуюся от трассы по просеке, что, как я догадался позднее, служила границей Почтового Ящика-Зоны-Части-Объекта до их расширения. Беглая лыжня вывела меня к бесподобному месту для скоростного спуска в глубине чащи. Правда, на склоне лыжной горки росли могучие Ели понуждая к резкому крену в конце его, но, если не упасть в том месте, разгон уносил тебя чёрти куда, застилая глаза выжатыми слезами и заставляя повторить спуск ещё и ещё…

На следующее воскресенье я уже почти не падал на том кручёном повороте и катался со спуска допоздна, пока глубокие сиреневые тени не начали соскальзывать с разлапистых ветвей густых Елей, отягчённых слоями плотного снега.

И вдруг нахлынуло странное чувство будто я не один тут, что кто-то ещё подглядывает за мной из-за спин неохватных Елей. Сначала стало страшно, но вслушавшись в затаённое молчание деревьев вокруг, я понял, что это он, лес, добродушно подглядывает, потому что мы заодно—я и лес… Стемнело, и я вспомнил, что до кварталом ещё два километра пути.

(…конечно же, я добрался домой уже в потёмках и получил громкий нагоняй, но до сих пор, вспоминая те сиреневые сумерки и дружелюбную тишь леса, я знаю, что не зря жил жизнь…

~ ~ ~

(…то же самое чувство растворённости и сопричастности всему остальному вокруг, когда не можешь сказать где кончается твоё «Я» и начинается «не-Я», мне довелось пережить намного позже, уже в Карабахе. Только на этот раз подглядывал я и случилось это летом, а не зимою.

Хотя такой переход нарушает линейное развитие повествования, идёт вразрез классическому канону единства времени-места-действия, но в конце концов, это моё письмо и жизнь моя – как хочу, так и верчу.

Итак…)

В Степанакерте меня не застать за день-два до моего дня рождения и столько же, примерно, после. Это у меня период бегства на волю.

(…зацени выгодность рождаться летом…)

Мои местные родственники уже перестали удивляться или сердиться. Сделали вывод, что это просто старинный странный, но красивый Украинский обычай – на свой день рождения уходить куда глаза глядят. Что я и сделал в том августе (точного года не помню) конца девяностых. Да, никак не позднее, потому что эта вот палатка покупалась в последний год истекшего миллениума.

Тогда я пошёл на север через леса и тумбы без деревень, но где открываются виды красы неописáнной. Точь-в-точь, как когда-то Мама меня предупреждала: —«Ты будешь там один».

В конце дня подъёма на цепь тумбов , где леса сменяются альпийскими лугами, я набрёл на почернелые от сажи куски шифера и кучу обугленных жердей. Как видно до войны пастухи поднимались сюда с отарами, вот и притащили строительный материал для халабуды. А кто спалил? Ну как узнаешь… а и нечего всегда на людей валить, могла и случайная молния трахнуть… в любом случае, какое мне дело?.

И я прошёл дальше, а ещё выше, в седловине перехода с тумба на тумб , мне попалось древнее захоронение. Откуда я узнал про древность? Ну это просто… Та могила была раскопана алчными гробокопателями в поисках драгоценностей, осталась лишь яма и четыре или пять полутораметровых, грубо-тёсанных каменных плит по полтонны каждая. При социализме людей не хоронили таким манером. Да и в капиталистическую эпоху вряд ли. Склоны поблизости не скальной породы, значит плиты везли издалёка. Но зачем?. Впрочем, если посмотреть хоть раз по сторонам, вопрос сам собой отпадает – какое раздолье невероятной красоты! Небо бескрайнее, раздольно-волнистые цепи тумбов , на дальних темнеют леса, альпийские луга на тех, что поближе…

Чтобы приволочить плиты из не знаю какого далека необходима круглая сумма денег или реальная власть, или и то, и другое… Более чем достаточно для неоспоримого вывода: какой-то из Карабахских князей-меликов однажды выехал на охоту, добрался сюда и – прикипел, не захотел расстаться даже после своей кончины. Досадная промашка в расчётах – не учёл алчи осквернителей праха…

Теперь понятно? Ни одной загадке истории не избежать полного разоблачения, если приложим к ней свои вымыслы, на которые возражать некому…

Я перешёл на следующий тумб и на его вершине меня прихватил дождь. Впрочем, ничего страшного, для таких случаев у меня имеется чётко отработанный приём.

Как обычно, снимаю с себя всю одежду, запихиваю в целлофановый пакет и начинаю выплясывать под дождём. Эти танцы, в общем-то, вовсе не часть какого-то шаманского обряда, они для сугреву, там повыше в горах, да без солнца, да под дождём весьма даже прохладно, могу заверить. Хотя какой-то налёт ведьмацкого паганизма тоже присутствует, иначе откуда те первобытные гики-крики под танцы голяком? Короче, у одиночества есть свои преимущества – не повяжут за нарушение общественного порядка и морали своим первозданным видом. А как дождь кончится, просто обтираюсь свитером насухо и одеваю сухую одежду, что в целлофане под кустом пережидала. Вот могу ж быть умным, когда деваться некуда…