Сергей Огольцов - Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

В последний вечер перед отъездом я сидел на диване новой Маминой подруги в квартире через площадку. Та женщина и Мама вышли на кухню, а я остался один с толстой книгой, которую подобрал в макулатуре Библиотеки Части, а потом подарил подруге Мамы. Там описывалась биография какого-то дореволюционного писателя, среди которой я невнимательно разглядывал изредка встречавшиеся фотопортреты незнакомых людей в непонятных одеждах из другого, дореволюционного мира. Потом я открыл макулатурный подарок где-то посредине и авторучкой на полях страницы написал «мы уезжаем».

И тут я вспомнил принцип создания мультфильмов, что если на нескольких страницах идущих друг за дружкой написать слово—по одной букве на страницу—и потом согнуть страницы и дать им ускоренно пролистаться, то буквы, мелькая, сложатся в написанное слово. И я вписал отдельные буквы в уголках страниц идущих одна за другой «я-С-е-р-г-ей-О-г-о-л-ь-ц-о-в-у-е-з-ж-а-ю». Но мультфильма не получилось. Захлопнув книгу, я оставил её на диване и пошёл через площадку в комнату, где вдоль пустых стен стояли коробки и ящики…

Рано утром из Двора отправился небольшой автобус до станции Валдай. Кроме нас четверых, в нём ехали пара семей в свои отпуска. Когда автобус свернул на спуск с Горки, Мама вдруг меня спросила, с кем нам лучше жить дальше: с Папой или с человеком, чьё имя я забыл совершенно. И я сказал: —«Мама! Не надо нам никого! Я работать пойду, буду тебе помогать!» Она промолчала в ответ…

И это не было просто словами, я верил в то, что говорю, однако Мама лучше меня знала трудовое законодательство.

У подножия Горки автобус остановился на повороте в сторону Насосной Станции и КПП. Забытый человек, про которого только что спросила Мама, поднялся в открытую дверь. Он подошёл к ней, взял за руку, что-то негромко говорил. Я отвернулся и стал смотреть в окно… Человек вышел, автобус хлопнул дверью и покатил дальше. Через две минуты он остановился у белых решетчатых ворот КПП. Зашёл краснопогонник проверить нас и отпускников, а когда вышел, водитель потянул длинный никелированный рычаг закрытия двери. Автобус зафырчал…

Ясно было, что это насовсем и больше сюда уже не вернуться и не увидеть ни КПП, ни неизвестного солдата, что проплывает за стеклом в автобусном окне и говорит не слыхать что, не понять кому, ухватившись за белую трубу ворот, и минует много лет, пока мне дойдёт, что это я не расстаюсь с Объектом-Зоной-Частью-Ящиком, а именно так покидаю детство.

~~ ~~ ~

(…а ну и хватит уж, пожалуй. Совсем хватит. Пора выкатывать эти картошки из золы, пока и сами головешками не стали. В угле, конечно, килокалорий до хрена и больше, но как-то мне сомнительно насчёт вкуса такой дичи. Да и порядочно стемнело, а я не хочу переедать на ночь глядя. «А ужин оставь», – советует мудрый диетолог, – «врагам своим». А и что мне толку с его мудрости, а? Мне – взращённому и отформатированному для жизни в обществе, где каждый человек – друг, товарищ, и брат любому каждому из остальных, кто подвернётся.

Чёрт! Но таки тянет делиться лапшой когда-то нá уши тебе навешанной. Вот и я завёлся как-то раз выдавать твоей сводной сестре, Леночке, вариации на тему, что люди от природы добры поголовно, просто из них пока ещё не каждый успел осознать насколько, в глубине души, все они хорошие. Ну не жалость, а?

Она отслушала без комментариев и—не отходя от кассы, в тот же вечер—мои грёбаные звёзды подогнали показ по телеку Шекспировского Ричарда Третьего. Образчик чарующей магии искусства! Леночка и глаз не могла оторвать, уж так её заворожило как все те люди добрые (просто не докопались ещё до залежей своей глубинной доброты) душили друг друга и в клочья рвали, а на досуге вспарывали глотки. А и кто бы сомневался, что наутро она и повтор посмотрит, потому что против Шекспира не попрёшь, это ж классика. С тех самых пор косить под проповедника я завязал, а с телевизором у меня вооружённый нейтралитет в обмен на невмешательство…

Всё это к тому, что если, допустим, у меня вдруг случайно бы завёлся враг, то я уж лучше отдам ему последнюю рубаху, но только не ужин—а фиг тебе, вражина! – и тем более не картошку в золе костра печёную. Ведь это ж невозможно передать до чего она шедевр кулинарии, а как разломишь её чёрную хрусткую корочку, да прыснешь щепоткой соли в лёгкий парок из сердцевины, так тут же прозреваешь свет Истины, что никакие кулебяки с камызяками и бефами струганными даже в подмётки ей не годятся. Ни-ни! И близко нет.

Охотно отдаю все бланманже с фисташками поднаторелым гурмана́м, они на том собаку съели, а мы люди простые, тёмные, нам бы лишь гро́ши да харчи хоро́ши. И будь я помоложе, а не Негром преклонных годов под гнётом бытовухи и весь такой в потугах к выживанию, тогда бы ей одной сложил бы оду я, ей – картошке на костре печёной!

И нечему дивиться, что в наипронзительнейшем из эпизодов всей херни, которую настряпал Ю. Семёнов, его заглавный герой Штирлиц, он же Советский разведчик Исаев, закатывает рукава своей парадной Фашистской униформы и печёт картошку в камине на своей Берлинской хазе, отметить День Советской Армии и Флота.

Однако—с полной уважухой к его кулинарному патриотизму—фигня всё это. Чтобы по полной насладиться печёным картофаном, сидеть надо на земле и под открытым небом, да чтоб такой вот вечер темнел вокруг…)

В Конотопе, Баба Катя перецеловала нас всех, по очереди, столбами ставших от неловкости посреди кухни, и расплакалась. Мать принялась её утешать, да зубы заговаривать, потом заметила две детские головки, что потихоньку заглядывали на кухню из-за дверных створок комнаты, и для отвода глаз и смены темы спросила: —«Это Людкины, что ли?»

– Да, это у нас Ирочка и Валерик. Уже такие большие. Девочке три года, а ему скоро два будет.

Когда отец их, Дядя Толик, зашёл в дом с работы, я впервые в жизни увидал живьём, а не в кино, лысину от самого лба и до ниже затылка, но постарался не пялится слишком уж заметно. Через час мы с ним вышли встречать Тётю Люду. Её продуктовый закрывался в семь и с работы она всегда возвращалась с сумками.

Шагая рядом с Дядей Толиком, я примечаю путь до Путепровода, который в Конотопе зовётся Переездом… Смутно воспоминалось долгое ожидание перед железнодорожным шлагбаумом. Он опущен, заграждает поперечный переезд через колеи заполненные мостовой из чёрных деревянных шпал вровень с головками рельсов. Шлагбаум подымается, толпа людей с обеих сторон валит пересечь пути, пара телег в их гуще и встречная трёхтонка с деревянным кузовом… мы уезжаем из Конотопа на Объект…

За моё отсутствие, под многоколейными путями проведён глубокий бетонированный туннель, отсюда официальное название – Путепровод, но люди зовут как привыкли – Переезд…