Анна Зимова - Без грима

Во время одной из перевязок он добился, наконец, чтобы ему дали зеркало. Оглядев себя, он постарался ничем не выдать своих чувств, но увиденное превзошло самые мрачные его опасения. Он не думал, что все так плохо. Лицо не просто изменилось – оно перестало быть его лицом. Казалось, на него надели грубо сработанную отвратительную маску, – страшную пародию на него самого. Черты лица стали как будто смазанными, расплывчатыми. Вкупе с повсеместными корочками язв, одна из которых оттянула левое веко вниз, это делало его похожим на персонаж из фильма ужасов – зловещего инопланетного пришельца. Губы набухли и вывернулись наружу. Страшнее всего было то, что кое-где под треснувшими струпьями проступали алые пятна живой плоти.

– Ничего-ничего, – подбодрил его Яков Карлович. – Это очень неплохой результат для полутора месяцев лечения.

– А когда я буду выглядеть по-человечески? У меня же съемки.

– Ну, голубчик, это трудно сказать. Одними пересадками кожи здесь не поможешь. Потребуется реконструктивная операция.

– Когда ее можно будет сделать?

– Экий вы прыткий, Игорь Сергеевич, – нахмурился доктор. – Сейчас я вам этого сказать не могу. Динамика выздоровления у вас, конечно, хорошая, но пока рано обещать что-то конкретное.

– Но я могу рассчитывать, что после операции лицо будет выглядеть, как прежде?

– Вы не в клинике эстетической медицины. Вы – в интенсивной терапии и пока не можете рассчитывать ни на что, – отрезал Яков Карлович. – Радуйтесь, что остались живы. И что у вас нормально работают почки.

– Я радуюсь, – мрачно сказал он, глядя на горку бинтов, высившуюся возле него. Он был по-настоящему напуган.

– В ванну! – приказал Яков Карлович.

Две сестры подкатили его на каталке к процедурной ванной, вода в которой была пронизана мельчайшими пузырьками воздуха, и осторожно погрузили в нее. Раздевание перед докторшами стало для него еще одной изощренной пыткой. Каждый раз, оказываясь перед ними без одежды, он чувствовал себя, как моллюск, вынутый из панциря. Так же он не мог привыкнуть к тому, что ему не удается контролировать простейшие вещи, происходящие в недрах его тела. Слюна, норовившая то и дело сбежать ручейком на подбородок (после ожога губы потеряли чувствительность и эластичность) доставляла ему немало страданий деликатного толка.

– Поймите, – Яков Карлович проследовал к ванной и встал у его изголовья, – я не пластический хирург. Вы требуете от меня прогнозов, которых я не могу вам дать. Ведь вы же, голубчик, форменным угольком к нам поступили! Папуасом. Буквально черного цвета. Хрящ у вас носовой – и тот был поврежден! А теперь я должен вам подробно описать, как вы будете выглядеть после пластической операции, – хотя еще недавно вы были на волосок от смерти. Все покажет лечение. Запаситесь терпением.

– Я постараюсь.

– Ну, вот и хорошо, – Яков Карлович улыбнулся ему, как маленькому, и скомандовал сестрам: – На перевязочный!

Возле него закопошились докторши – наступил черед очередного бинтования. Цепкие руки зашарили по телу, стали прикасаться к лицу, и боль на какое-то время отрезала его от окружающего мира. После приема ванны, забравшей его последние силы, он, под воздействием укола пармидола, впал в полудрему, в то время как боль дежурила рядом, стараясь не упустить момент, когда можно будет наброситься на него. Впереди маячила очередная бессонная ночь…

Желание вернуться к работе стало его наваждением в эти дни. Он мечтал об этом истово, безостановочно. У него была цель, и, стараясь ее приблизить, он с торопливой готовностью выполнял все предписания врачей – ел лекарства, сносил перевязки и лечебные ванны. Он даже принялся молиться, хотя прежде был чужд религии. Молитву он придумал себе сам, она была короткая, как укол боли. «Господи, – твердил он горячо, – надоумь меня – за что ты посылаешь мне мои испытания, дай мне сил с достоинством вынести их, верни мне радость и смысл моей жизни. Аминь».

Лежа по ночам без сна, он, мысленно репетировал своего солдата из «Боя у Ярышмарды». Здесь, в ожоговом отделении больницы, он играл страстно, как никогда в жизни. Он стремился стать совершенным солдатом, познать все оттенки чувств, что довелось испытать его герою. В его мечтах все было готово для съемок – и декорации, и свет. Он чувствовал ноздрями совсем иной, чем в больнице, – чистый и хрустальный горный воздух, память о котором хранил со времен своей поездки на Кавказ в детстве. Он думал о своей возлюбленной, ждущей его дома, тысячекратно умирал от вражеской пули, произнося ее имя. Чтобы не сойти с ума, он снова и снова повторял свои монологи, и доводил себя до бешенства, если те не устраивали его.

Оживить иллюзию, придать ей подлинность и объем ему помогал пармидол. После его приема звуки, запахи и цвета казались ему обновленными, посвежевшими. Боль притуплялась, отходила до поры на задний план. Убаюканный обезболивающим, он снова и снова возвращался к съемкам, пестовал в себе своего будущего солдата. Под конец своих мнимых репетиций, он, запутавшись во времени и испытывая абсолютную ко всему апатию, обычно засыпал недолгим сном, в котором продолжали мелькать обрывки сыгранной им роли. Все, что не касалось его возвращения на сцену, мало интересовало его. Из созданного им самим эфемерного мира он взирал на настоящий мир отчужденно, подобно роженице, по праву своей миссии не замечающей ничего вокруг нее. Одна только новость, пришедшая оттуда , заставила его горевать искренне и горячо: ему сказали, что умер Иннокентий Семенович Витте…

Все пять лет учебы в Театральной академии на Моховой он всерьез подозревал, что мастер их курса – старенький, сухой как лавровый лист Иннокентий Семенович с пышной фамилией Витте – ставит своей единственной в жизни задачей отравить жизнь своим студентам. «Дефективные с художественным уклоном – вот вы кто!» – частенько оглашал он своим скрипучим дискантом зал, где проходили занятия. Иногда Витте, склонный к витиеватым формулировкам, для разнообразия прибегал в отношении игры своих питомцев к словосочетаниям «потуги мертвого» и «сумасшедшие на свободе» – по части умения награждать обидными эпитетами их мастеру курса в академии не было равных. Ему же почему-то от Витте доставалось в особенности – решив пойти в разрез с мнением своих коллег, суливших молодому Лефортову успешное актерское будущее, Иннокентий Семенович был безжалостен к своему ученику и язвил его почище остальных, намекая все чаще на его завышенные амбиции. «Захвалили вас, Лефортов – ох, захвалили, халтурите много. Выпендриваетесь, как будто после выпуска вам уже светит посыпанная цветами дорожка. Так вот вам до этой дорожки – как хромому до Луны, ясно? Солому будете есть после института – вот тогда и вспомните меня. Лучше деньте куда-нибудь вашу спесь и будьте добры работать в полную силу».