Валерия Карих - Жена фабриканта

– Но вот ты сам признаешь, что вырвешь кусок из любого горла? – горячо начала она свое наступление на «ослепленного заблуждениями» мужа, – а Господь что говорит? Помнишь его: «Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения». Богатство, полученное неправедно – станет орудием. А как ты используешь полученное богатство? Не для служения людям и очищения от грехов, а для своих страстей. Неужели тебе безразлично, спасется ли твоя душа в конце жизни? – убеждала она мужа.

– Конец жизни нескоро, а потому пустой разговор, – охладил Иван ее пыл. Он изучающе глядел на жену. В такие моменты спора её намерения становились ему непонятными. У них был общий богатый дом, общее ложе, общие дети, общее хозяйство – неужели, жена хочет завладеть еще и его личным, внутренним пространством, подчинить себе, своей морали? Не бывать этому!

– Давай закончим. Разговор зашел далеко! И не советую больше читать мне морали. В какой-нибудь момент для тебя это плохо закончиться! – прибавил он угрожающе, – не забывай, что я твой хозяин и муж. И перед Богом свой страх имею, и ответ перед ним свой держать буду. Я душу свою перед Богом благотворительностью облегчаю! Ине вам о моей совести судить, хоть и жена ты мне, в горе и в радости! Не человекам судить, а Богу: кто спасен, а кто падет под землю, яки червь! – повторил Иван Кузьмич слова проповеди.

Однако от его сердитых глаз не ускользнуло болезненное подергивание атласным плечом, грусть, досада, моментально затуманившие ее лицо и глаза, и то, как принужденно, но надменно вздернула она вверх свой точеный подбородок. Довольный, что задел жену за живое и осадил, Иван Кузьмич усмехнулся.

Да, он был зол на жену за этот глупый и пустой, с его точки зрения, спор в такое прекрасное весеннее утро. Поэтому, и решил поставить ее на место.

Ему, как прирожденному дельцу, и, правда, всегда были важней всего деньги и получаемые прибыли. Но на полученное собственными усилиями и трудами все возрастающее богатство у него уже давно имелась своя собственная философия и точка зрения, которой он всегда старался придерживаться, и которая помогала ему «улаживать» внутренние вопросы, касающиеся морали, совести и чести.

Иван надеялся, что его жена, прожившая с ним пятнадцать лет, понимает это. Но оказалось, что она не понимает, не хочет понимать, а считает его ещё более циничным и жестоким, чем он был на самом деле! И вдобавок, она – баба! Смеет поднимать на него – мужика! – свой голос и высказывать свое недовольство. Это обстоятельство особенно раздражало его.

Хотя, говоря откровенно, сам Ухтомцев при этом не делал ни единого шага к тому, чтобы разрубить все чаще возникающие между ними противоречия, сесть и поговорить со своей женой. Очевидно, так происходило в силу его упрямого и тяжелого характера, а также сурового взгляда на роль близких ему людей в существующей для него деловой реальности. Ему хотелось бы, чтобы она как жена сама все поняла и одобрила все его действия без объяснений.

– Что слышно про матушку и Петра? – перевела Ольга разговор на другую безопасную тему, вспомнив про вчерашнее письмо из Москвы. В Москве Петр частенько забегал к ним с нуждой: то выпросить денег на очередной поход в трактир или ресторан, то отсиживался на заднем дворе в сарае или на летней кухне, куда обычно пробирался тайком через сад, чтобы его не заметил Иван. И Ольга Андреевна всякий раз хорошо встречала его и вела нравоучительные беседы, всегда кормила, когда тот прибегал голодный, жалела и давала ему копеечку, уговаривала не пить. Но Иван, поссорившись с младшим братом, не желал его видеть. Он не знал, что тот периодически появляется в его доме. А если бы узнал, то Ольге Андреевне несдобровать. Иван и любил, и презирал младшего брата, ругал за то, что тот мучает мать своими гулянками. Он и терпел-то Петра в качестве подсобного рабочего на своей казенной мельнице, взяв его туда только по слезной просьбе Александры Васильевны.

– Матушка наши грехи замаливает в походах по монастырям, а Петька как всегда, пьет да гуляет.

– На мельнице-то он бывает?

– Редко. Давеча Василий Андреевич мне сообщил, что он по пьяни чуть нам мельницу не спалил.

– Как это? Ты мне ничего не рассказывал, – переполошилась Ольга Андреевна.

– Мельница слава богу, цела. Я ж не дурак, ее застраховал на семьсот рублей серебром. Заказ-то я взял огромный для военного ведомства. Объемы там до десяти тысяч кулей муки надо в год. Представляешь, какие убытки на мне бы повисли, если бы она сгорела. Да, меня под суд отдадут за это.

Ольга Андреевна слушала и сокрушенно охала. Когда тот закончил перечислять возможные убытки и грехи нерадивого брата, не удержалась и спросила:

– А куда ж он пойдет, если выгонишь?

– Мне все равно. Надоел хуже горькой редьки. Пускай, куда хочет туда и идет, – зло отрезал Иван и добавил. – Послушай, что скажу.

– Что?

– Я ведь и здесь скоро поставлю мельницу.

– А это зачем, неужели, мало забот?

– Для забот у меня приказчики водятся. Этот год лето засушливым будет, и на мельнице я хорошо заработаю.

– Вот ты снова выгоду ищешь…… – упрекнула его Ольга Андреевна, – а с чего взял, что лето будет сухое?

– С того и взял, посмотришь сама. Приметы имеются. Вот и Михаил Яковлевич нынче сказал, – рассердился Иван Кузьмич, недовольный тем, что жена ему снова перечит.

– Да, сколько уже этих засух с приметами было. Пережили же. Зачем нам еще одна мельница? Мало тебе забот на фабрике, и так тебя сутками дома не вижу, то охота, то фабрика, то девки и баня. Откажись, – запричитала Ольга Андреевна.

– Девки тут причем? Молчала бы уж, лучше! Я на продаже хлеба барыш заработаю. Сейчас мы привозим муку и зерно за двенадцать верст от себя, – разве же это нам выгодно? Самим нужно молоть, а не покупать втридорога…., да и излишки опять же продать. Э…Да, что с тобой, глупой бабой об этом говорить, все равно ни черта не смыслишь, – отмахнулся Иван.

– Ты, Иван, когда выгоду увидишь, как коршун на нее бросаешься, – укоризненно заметила Ольга.

– Ну, так я делец. Да, и любой человек прежде всего для себя старается, выгоду ищет, и о прибылях думает. Может не всякий признается, вот, мой брат Федор – не признается, а подумает. Да и вообще: всё на свете цену имеет, и всё – товар: и хлеб и зерно, и лес, и вода…

– И люди тоже? – спросила Ольга.

Иван утвердительно кивнул:

– И люди, конечно. – Заметил, что жена скептически смотрит, прибавил. – И даже ты, Ольга, свою цену имеешь…. А что касается еще одной мельницы. В конце лета цены на хлеб взлетят до небес. А тут я подъеду в земство и скажу: «Не изволите ли, господа хорошие, у меня зерно и хлеб прикупить? Ну, те господа не откажутся…. Особенно, если им в карман незаметно сунуть конвертик…., – Иван многозначительно хмыкнул. План же, который в эту минуту окончательно укрепился в его голове, заключался в следующем: построить мельницу, накопить запасы зерна и муки, а затем, воспользовавшись нехваткой его в амбарах земского комитета, что наблюдается каждый раз в голодное лихолетье, продавать это зерно с выгодой для себя, в разы, увеличив его оптовую цену.