Нурлан Баймухаметов - Весточка с той стороны

Айкерим подошла к Насте, обняла её и поцеловала. Глаза его любимой наполнились слезами. А Настя теперь не плакала, просто молчала. И именно это молчание, когда все вокруг готовы пустить слезу, настоящую или притворную, помогло Никите прочувствовать вполне очевидное: как же Настя сильно любит Искандера.

Байков поправил себя. Теперь ведь надо говорить это так: «любила». Жестоко, в прошедшем времени. А, впрочем, нет, решил он, всё-таки правильнее – «любит». Ведь если любимого нет в живых, разве можно перестать любить, только по причине его смерти? Нет – любит!

Никита отвернулся.

«Так, наверно, Айкерим меня любить не сможет», – подумал он и тут же рассердился на себя: зависть, бред. Он отогнал эти мысли. Глубоко вздохнул. – Всё-то нам хочется пожалеть себя. Нет уж, не дождетесь!»

Тем временем мулла, повернувшись спиной к мужчинам, распевно произнес арабское «Аллаху акбар» и что-то зашептал, приставив ладони к ушам. Этот жест повторили и остальные мужчины.

«Ау! Боже, яви знак, что внемлешь. Влей в уши мои музыку небесных сфер твоих», – мысленно прокомментировал происходящее действо Никита, все еще под впечатлением от ядовитых мыслей о зависти, и тут же поправил себя: «Хотя причем тут "небесные сферы"?»

Мулла повторил «Аллаху акбар» и заговорил громче. Опустив руки и не переставая произносить слова молитвы, он повернул голову сначала направо, затем налево. Мужчины молча следовали его ритуалу. Потом, произнеся неизменное «Аллаху акбар» в третий раз, мулла запел что-то по-арабски. Некоторые слова он пропевал в нос. Получалось своеобразно, гнусаво.

«С арабским "прононсом", – заметил Никита. – Знать бы о чем. Что-то вроде "На тебя уповаю, Господи", наверное».

Байкову это понравилось. Может, стоит взяться за арабский?

Перестав петь и произнеся «Аллаху акбар» в четвертый раз, мулла сложил ладони лодочкой, ожидая, видимо, что с неба снизойдет туда божья благодать, и быстро начал проговаривать вслух слова по-казахски. Поминает Искандера и еще каких-то людей, понял Никита.

Затем мулла сказал, как послышалось Никите, «Псс-милля», напирая при этом на «с» так, что она зашипела по-змеиному, и ладонями провел по лицу. То же проделали и остальные. Жаназа завершилась. Женщины стали расходиться. Четверо мужчин взялись за носилки и приподняв их на плечи, понесли Искандера к катафалку – черной «Газели» с надписью «Ритуальная» на лобовом стекле. Никита хотел было помочь им, но мулла тронул его руку и преувеличенно участливо спросил:

– Поедете на кладбище?

Байков кивнул.

Провожая взглядом Даурена Жабишева, мимо них проносившего носилки, мулла продолжил:

– Никита Илларионович, Даке мне сказал, вы будете… у вас… э-э… – он замялся: всё боялся, что останется без денег, сокрушаясь, что Никита – русский, казахских обычаев не знает.

Понимая, что речь идет об оплате поминальных услуг, Байков успокоил его:

– Не волнуйтесь. После поминок.

Отвернувшись, Никита досадливо поморщился: не столько даже от того, что мулла помешал ему нести тело покойного друга, а просто потому, что не любил он, когда к нему обращались по имени-отчеству. Сочетание было довольно несуразное. Не то чтобы он стеснялся, просто было как-то неловко всякий раз его слышать. Он предпочитал, чтобы к нему обращались по имени: просто и без затей.

«Даке? Почему Даке, а не Дауке? Черт разберёт!» – подумал Никита. Ему вспомнилось, как однажды он спросил Искандера, отчего казахи укорачивают имена.

– Суффикс "-еке" или "-ке" добавляется к первым слогам основы имени, чтобы выказать уважение, – объяснил Искандер.

– Слушай, Муха, а мое имя как бы сократили, а? "Никике", что ли?

– Никикак, Никита Илларионович, – ответствовал Искандер, – так почтительно вас бы и величали-с – "Никита Илларионович". Европейские имена не сокращаются, Ник!

Тогда, помнится, эта манера Искандера – внезапно переходить на пошлый старорежимный слог, со всеми этими словоерсами и архаизмами, – раздражала; сейчас же вдруг стала сентиментальной мелочишкой, воспоминанием о друге, вызвавшим даже приступ умиления.

Мужчины тем временем уже внесли носилки с телом внутрь катафалка. Никита, дождавшись, когда водитель закроет дверцы машины, а мужчины и мулла сядут во вторую «Газель», белый микроавтобус, направился к Насте и Айкерим, стоявшим у входа в подъезд под козырьком.

– Машина здесь – недалеко.

– Мы не едем, – сказала Айкерим и, взглянув на Настю, мягко добавила: «Женщины остаются: у казахов так принято».

Настя кивнула, а затем нерешительно протянула Байкову папку.

Машинально сунув её подмышку, он тут же спохватился и вопросительно посмотрел на Настю.

– Иска. Просил передать… говорил, ты поймешь, – тихо пояснила она.

Он удивился, но от расспросов воздержался. Хорошо уже то, что Настя начала разговаривать. Лишними вопросами разбередишь рану – опять замкнётся, или еще того хуже – расплачется.

«Но всё же как-то странно. Чего ж я могу понять-то? – подумал Байков. – Его папка? Мне? Почему именно сейчас? И куда её деть?»

Вопросы требовали ответов, но он решил так: «Ладно, с этим – после. Не к спеху. Сейчас едем на кладбище».

Он побрёл по тротуару мимо машин, выстроившихся в ряд вдоль обочины дороги; мимо деревянных скамеек на игровой площадке с горкой, качелями и песочницей, раскрашенной под мухомор. Остановившись у серых обшарпанных вазонов с цветущими оранжево-жёлтыми ноготками, рассмотрел папку: красная, какой-то пупырчатый картон, старомодная, довольно увесистая, с тесёмками, на лицевой стороне наклеена прямоугольная этикетка с аккуратно срезанными уголками и надписью каллиграфическим почерком Искандера: «Домбра 5 5 Домбра – казахский струнный щипковый музыкальный инструмент. ». «Что-то знакомое», – подумал Никита, но так и не припомнил что: едва зародившись, ощущение тут же пропало. Он оглянулся, но Насти с Айкерим уже не увидел. Двинул дальше, попутно отмечая, какой ухоженный и уютный двор у Искандера. Из тех старых алма-атинских дворов, что хранят прохладу даже в самый жаркий августовский день. Высокие старые вязы и карагачи раскидистыми кронами накрывали его сплошным зеленым куполом, который иногда покачивался от вдруг расшалившегося летнего ветерка. Здесь царила благодатная тень. И лишь только самые настойчивые солнечные лучи, продравшись сквозь густую листву, яркими пятнами света шлепались на землю и принимались пританцовывать. Отчего земля, если смотреть на неё в движении, казалось, норовит уйти из-под ног.

А в глубине двора на детской площадке, закинув ногу на ногу, сидел на качелях смуглый полноватый мужчина средних лет в цветастой рубашке, белоснежных льняных брюках и голубых мокасинах. Он делал вид, будто увлеченно рассматривает что-то в розовом смартфоне. Никита его не заметил.