Евгения Багмуцкая - Давай не будем уходить

Спустя некоторое время оказывалось, что моей лучшей подруге гораздо интереснее делиться всем с другой одноклассницей, причем мне в этой новообразовавшейся компании не находилось места. Меня не звали ни на прогулки, ни в кино, мне больше не доверяли шепотом последние сплетни, и все мои попытки вернуть благосклонность подруги заканчивались провалом: я еще больше начинала вызывать в ней презрение вперемешку с отвращением. Одна из них как-то сказала мне, что я воспринимаю дружбу так, словно мы не дружим, а встречаемся, словно я ей не подруга, а ее парень: ревную, хочу единолично обладать ее вниманием, не терплю присутствия кого-то еще, требую полностью посвящать исключительно мне все свое свободное время.

«Подумай, – язвительно заключила она, – может, ты вообще того… по девушкам, а?»

Тогда я впервые задумалась. Я ведь действительно очень болезненно воспринимала отношение ко мне своих подруг, словно была влюблена в них. Но я знала точно: в этом не было физического влечения, увы. Увы, потому, что если бы это было так, то, возможно, я могла бы претендовать в этих отношениях на эксклюзивность. Тогда это было бы не то чтобы правильно, но по крайней мере логично. Но нет. Я привязывалась к ним точно так – и я это осознавала, – как была всю жизнь привязана к матери, в ожидании подачек от нее. Я и выбирала таких, как она: ярких, дерзких, независимых. И первые дни, а если повезет, то и недели нашей дружбы я была ослепительно счастлива, что до меня снизошли. Что мне позволяют быть рядом, любить, восхищаться, превозносить, выслушивать, делать подарки, дарить всю себя целиком.

И каждый раз у этой истории был одинаковый конец: я сижу на последней парте, смотрю в спину той, которая еще вчера в анкету для друзей вписывала красивым почерком «друзья навсегда», и понимаю, что больше не существую для нее. Со временем я просто перестала заводить подруг. Я перестала надеяться, что кому-то понравлюсь. Мне стало гораздо легче проводить время одной. Меня стали считать нелюдимой, замкнутой, даже высокомерной. А я не была против.

Вот и сейчас со мной могло повториться то же самое, что повторялось год за годом в школе. Я влюблюсь в эту прекрасную, кажущуюся мне идеальной Тину и начну отдавать ей всю себя пригоршнями, вычерпывать для нее половниками всю себя до дна, чтобы показать, что я готова служить ей до конца ее дней, лишь бы она не прогоняла меня, лишь бы не швыряла меня лицом о подлокотник, лишь бы не искала более привлекательную замену своей новой подруге.

И я снова останусь одна.

Я не хотела, чтобы это повторилось. Вовсе не потому, что устала собирать себя по кусочкам, нет. У этого нежелания были две причины. Первая – злость. Моя мать ушла от меня, и я окончательно признала свою несостоятельность как дочери для собственной матери. А также и как друга, который рано или поздно начинает надоедать. Я злилась на себя, что раз за разом прохожу один и тот же сценарий, не желая признавать очевидное: никто не полюбит меня за то, что я ему прислуживаю.

Вторая причина – сама Тина. Что-то было в ней такое особенное, что, хоть и напомнило мне мой предыдущий опыт дружбы с женщинами, сильно отличало ее от всех них. Она была мудрее, чем каждая из глупых одноклассниц, за которых я делала домашку. Красивее, чем любая из них. Я видела: ей вовсе не нужно, чтобы я ей поклонялась, тешила ее самолюбие и исполняла ее желания. Я просто нравилась ей – вот почему она со мной. Все еще непонятно, по какой причине и как надолго, но я нравилась ей. Такая как есть. Я еще ничего не сделала для нее, кроме пары незначительных комплиментов. Я еще не выслушивала ее душевных исповедей, не вытирала ее слез, не убеждала, что она самая лучшая и самая красивая девушка на свете, но я уже нравилась ей. И это было удивительно приятно.

Тогда я впервые подумала, что, возможно, это все по-настоящему, всерьез. «Возможно, в этот раз, – мечтала я, – я смогу сделать все по-другому, и она останется со мной, останется моим другом, моей спутницей, моим вдохновением. Возможно, она научит меня вот так же, как умеет только она, понимать саму себя и нравиться самой себе».

Таким был день, когда я потеряла мать и нашла подругу. Я не придала особого значения этому совпадению. Не увидела в нем ни перста судьбы, ни предзнаменования, ни закономерности. А ведь все это было.

Мы сидели с чужими мне людьми в углу шумного бара с высокими потолками, зеркальными стенами и стойким запахом табака. Я чувствовала, что здесь нет никому ни до кого по-настоящему никакого дела. Все, кто пришли сюда, на самом деле просто не знали, куда бы еще пойти. И, возможно, там Тина заговорила со мной просто потому, что ей не с кем было говорить, а сюда приехала, потому что ей больше некуда было ехать. Но она взяла меня с собой, и это изменило во мне все.

Мы разговаривали, и я чувствовала, что теперь, в эти ближайшие минуты, часы, а если повезет, то и на всю жизнь, мы есть друг у друга. И когда наконец толпа начала редеть, а музыка стихать и кто-то приоткрыл окно, чтобы проветрить бар, только тогда я заметила, что за окном начало светать. Тина тихонько зевнула, стеснительно прикрыв ладонью рот. Я поняла, что нам пора собираться и разъезжаться по домам, но все, что мне хотелось ей сказать, было лишь: «Давай не будем уходить».

Но это, конечно, было бы очень глупо, странно и навязчиво, а я не хотела быть навязчивой. Не в этот раз, нет, теперь я ничего не испорчу. Поэтому я просто спросила ее, увидимся ли мы снова. И она радостно кивнула в ответ. Мы обменялись телефонами, вызвали одно на двоих такси и сели рядом на заднее сиденье так, словно мы давно дружим и уже в сотый раз вот так берем одно такси на двоих, чтобы завезти домой сначала меня, а затем ее.

«Боже мой, – думала я, – это лучший день рождения в моей жизни!»

Когда мы подъехали к моему дому, Тина проснулась, встрепенулась и суетливо чмокнула меня в щеку:

– С днем рождения! С меня подарок, помнишь?

– Ты сама как подарок, – ответила я.

Я была абсолютно счастлива в этот миг. И абсолютно несчастна. Потому что как только я вышла из такси и дверь машины захлопнулась, Тина уехала, и мне показалось, что я больше никогда ее не увижу. Все, конец моей деньрожденческой сказки. Я поднялась в квартиру, разделась в коридоре, стараясь не шуметь и не разбудить отца. Было пять утра. Я прошла к себе в комнату, рухнула на кровать и уснула, кажется, мгновенно. Мне снилась мама: я сидела в кресле, а она – у меня в ногах; я гладила ее по волосам, но вдруг невероятная злость накатила на меня – я взяла ее за волосы и хотела отшвырнуть от себя, но неожиданно поняла, что это не мама, а Тина и волосы в моих руках – рыжая копна ее кудрей.

Я проснулась в полдень. Голова раскалывалась так, словно я вчера выпила несчетное количество коктейлей, а не пару бокалов вина. Отец ушел на работу, а я бродила по нашей огромной квартире, разглядывала все наши вещи, бо́льшую часть из которых покупала мать, и не могла представить, как мы будем жить тут вдвоем: в доме, который напоминал теперь мамин музей. Как мы можем есть за столом, устланным этой скатертью, выбранной ею, кто будет сидеть в ее любимом кресле, кто будет менять цветы в вазах вместо нее и поправлять гардины в гостиной? Везде были ее фотографии, книги, ее корзина для рукоделия, ее запах, отпечатки пальцев, чешуйки отмершей кожи – вся ее жизнь, в которой она убивала меня своей нелюбовью и в которой я, похоже, так же убивала ее, требуя от нее любви. Как продолжать жить в этом склепе, когда человек не умер, а просто ушел, унеся с собой только самое необходимое ему, а вот это все – свидетельства многолетней жизни со мной и моим отцом – оставил нам? Если ей самой было тошно вспоминать об этих годах, каково должно быть нам, брошенным, опостылевшим или нелюбимым вовсе?