Евгения Багмуцкая - Давай не будем уходить

© Багмуцкая Е. Ю., 2021

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2021

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2021

Машина заехала на кладбище и тут же, сразу за воротами, остановилась. Прежде чем выйти из нее, я сделала глубокий вдох и задержала дыхание. Словно боялась, что, как только я потяну за блестящую хромированную ручку, тотчас же хлынет вода, заполняя каждый уголок салона, и я захлебнусь. От страха я зажмурилась и открыла дверь. Ничего не произошло. И это было самым мучительным. Она умерла, ее больше нет, но вокруг ничего не случилось. Ни всемирного потопа, ни землетрясения, ни какого-нибудь крохотного апокалипсиса. Жизнь продолжалась.

Я шла, и снег под ногами хрустел, словно ковер из маленьких иссушенных косточек. Вокруг не было ни души – ну если верить, что после смерти ду́ши покидают наши тела, – и на несколько секунд я по-детски наивно, с трепетной надеждой подумала: что, если все это всего лишь чья-то глупая шутка? что, если она осталась жива и никаких похорон сегодня не будет?

Но спустя миг в самом конце тропинки я разглядела чернильное пятно из слившихся воедино человеческих фигур. Надежда рухнула. Она там, с ними. Я подходила все ближе и ближе и тут увидела, как над головами скопившихся людей взлетают рыжие кудри, беспокойно мечась туда-сюда, словно их хозяин кого-то искал в толпе. Он искал меня. И когда наши взгляды, наконец, встретились, он вмиг замер. Настала его очередь не дышать. Я подошла к нему совсем близко, и мы обнялись, ничего не говоря. Никто из нас не плакал. Какой в этом был смысл, если все уже кончено?

Все кончено, но она по-прежнему была мне нужна. Сильнее, чем когда-либо.

Я хорошо помню, что это был поезд. Две верхние полки в плацкарте – мама передает меня в руки отца. Мне было тогда два года.

Мое сознание включилось, как лампочка. Я просто проснулась, открыла глаза и впервые осмыслила свое существование. Было темно и душно. Гулкий ритмичный шум расходился вибрациями по телу. Меня передавали из одних рук в другие, а подо мной разверзлась черная пустота. Я заплакала.

«Тихо, тихо, – прошептал мужской голос, – спи, дочка».

«Дочка…» – Я покатала это маленькое словечко на языке, как сладкую бусину, и ощутила себя в безопасности.

Это было началом осознания самой себя.

И понеслось. Я росла, и все вокруг менялось с космической скоростью. Событий было столько, что я не все успевала их запоминать. Помню папу – он берет меня за большие пальцы рук, я встаю ножками на его ноги, карабкаюсь по нему, а затем делаю кувырок через голову, алле-гоп! Делать кувырки мне всегда весело, но каждый раз в конце нашей шумной игры я все равно ударяюсь о его коленку или локоть и плачу, и на мой плач прибегает рассерженная мама. Она отряхивает мои колени, вертит меня из стороны в сторону в поисках синяков и ушибов, но почему-то никогда меня не обнимет. Никогда. Так я почувствовала, кто мне нужен больше всего: тот, кто любит меня меньше всех.

Папу умиляло то, как я путаю правый ботинок с левым, как спотыкаюсь на каждом шагу, проливаю на себя суп, кладу пять ложек сахара в стакан с чаем, ем горбушку в постели, и все крошки потом остаются на простыне, царапая мне спину. То, как я хлопаю дверьми, как забываю помыть руки, как рву колготки, как плачу – навзрыд, громко, возмущенно, искренне, – все это нисколько не отталкивало его. Он был таким же, как и я: добрым, но нелепым и неуклюжим. А маму моя несуразность злила. Все это она исправила бы во мне безжалостно, если бы только могла. Вот почему я должна была стать другой. Ради нее. Так у меня появилась цель. Так стало ясно, для чего я живу.

Когда мама приходила с работы, когда забирала меня из детского сада, я всегда неслась к ней так, как несется навстречу маленький глупый щенок. Она и смотрела на меня, как на щенка, грязного, непослушного, чересчур любвеобильного: «в чем ты измазалась?», «что у тебя с волосами?», «что это за колготки на тебе?», «не кричи, говори тише», «помолчи, я устала», «что тебе от меня нужно?»

А я всего-то хотела ухватиться за ее красивую шею и так висеть – долго, бесконечно долго, пока она не отцепит меня от себя своими длинными пальцами. Но она выпрямлялась во весь свой стометровый рост, и я никак не могла дотянуться до ее шеи, чтобы повиснуть на ней.

«Нужно вырасти, – думала я, – однажды я вырасту, и когда она придет, то удивится. Я схвачу ее за шею и обниму так сильно, что она наконец поймет, как сильно я ее люблю».

Первыми вытянулись руки – стали длиннее, цепче. Я приходила к ней в кровать по утрам, когда она еще очень крепко спала, и ложилась рядом, переплетала свои холодные ноги с ее, всегда горячими, и обвивала ее тело вытянувшимися руками, словно пытаясь напомнить: это я, твоя дочь, я была в твоем теле, я росла в нем, и, если бы это от меня зависело, я бы даже не стала рождаться – так хорошо и безопасно мне было внутри. Она вздрагивала и еле сдерживала желание прогнать меня, по крайней мере поначалу. Но к шести годам на двери моей комнаты появился замок, и по утрам я послушно ждала, пока она выпустит меня. Я покорно шла вслед за ней на кухню, чтобы посмотреть на нее, когда она готовит завтрак, или ждала у дверей ванной, когда она, обмотав волосы полотенцем, выйдет оттуда, или наблюдала, как она красится, как расчесывает волосы, как выбирает одежду.

«Не стой над душой», – говорила она, раздражаясь от моего внимания.

«Представь, что я твоя тень, мама», – взывала я к ее снисхождению.

«Ты и есть моя маленькая назойливая тень», – отмахивалась она.

Я не обижалась, лишь липла к ней еще сильнее. Но однажды она ударила меня. Разозлилась и замахнулась. Этот миг – с момента, когда ее рука вдруг взлетела вверх, до обжигающей боли на моей щеке, – казалось, длился вечность. Всю эту вечность я смотрела на нее и думала, что это, наверное, какая-то шутка, какая-то новая наша с ней игра, ведь не может же она просто так ударить меня. Но она ударила. Еще пару секунд я не ощущала ничего, а потом щека запылала. Я испуганно схватилась за нее, словно думала, что в силах остановить это жжение, словно, если держаться за пылающее место, боль тут же прекратится, не пронзит мое тело и не застынет невысказанной обидой внутри меня. И тут я увидела, как мама смягчилась.