Таня Винк - Мое второе Я

Как же оно может пройти, если она встречается с Костей два раза в неделю? И муж будто прочел ее мысли:

– Может, тебе туда не ездить?

Нет, она будет ездить – во-первых, ей это нравится, во-вторых, ее попросил об этом папа, а в-третьих, пусть у детей появится возможность выражать свои эмоции в рисунках.

Она сказала папе о своем желании усыновить Костю, и отец отрезвил ее:

– Зоя, ты хороший человек, хорошая мать, но лишь в тех условиях, в которых живешь. Он нездоров, он требует огромного внимания, самоотдачи, самопожертвования. Подумай над этим.

Она подумала и поняла – нет, она действительно не сможет. Возможно, кто-то другой сможет. И с той минуты чувствовала себя предательницей и немного неполноценной.

Костя и сейчас стоял впереди всех и первый кинулся к машине. Он ничего не говорил – он вообще не разговаривал, он просто обнял ее ноги. И еще он никогда не смотрел ей в глаза. Он никому не смотрел в глаза.

– Солнышко мое, – воскликнула Зоя и взяла малыша на руки, – как я рада тебя видеть!

Он обнял ее за шею обеими руками и прижался щекой к ее щеке.

На уроке он сидит рядом с Зойкой – притащит стул, заберется на него, к ее боку прижмется и сидит. Когда Зоя встает, он сползает со стула и ходит следом. А если взять его на руки, он цепляется за Зойку, как обезьянка, и от нее идет только к одному старшему мальчику, его тоже Костя зовут. После занятий дети провожают ее, наперебой рассказывают новости, и Зойке горестно и одновременно радостно слышать, что кого-то забирают приемные родители. Горестно, потому что в глазах остающихся столько недетского отчаяния и безысходности… А радостно, потому что кто-то обретет дом и семью. Она садится на корточки, обнимает молчаливого Костю, в его отведенных в сторону глазах стоят слезы.

– Костик, ужинать пора, – говорит старший Костя и берет младшего Костю на руки. – До свидания, Зоя Степановна!

До свидания, мои хорошие!..

Она идет в домик директора, передает слова отца и, стараясь не смотреть на детей, сидящих на скамейках, как галчата, направляется к машине. Она выезжает на трассу и до поворота к пешеходному мосту в ее голове неотступно крутится мысль: может, вернуться? Вот папа обрадуется!

«Поворачивай обратно и поговори как следует с дочкой! – ворчит Зойка-два. – Спроси у любого своего ученика: смог бы он сердиться на родителей? Да он бы даже вопроса твоего не понял! На родителей? Родители – это святое… Возвращайся и укажи ей на ее место, нечего нервы трепать. Ишь, дорогую юбку в четырнадцать лет нацепила! А на чьи деньги она куплена? То-то, пусть прощения просит. Насилие в семье? По заднице ей надо надавать, чтоб дурь вся вылетела!»

С Зойкой так бы и поступили – бабушка Марта когда-то отлупила ее, четырнадцатилетнюю, сапогами, купленными на рынке. Сапоги эти были на каблучке, впервые в ее жизни, они их вдвоем с папой выбирали. Папа одобрил, они на радостях по мороженому съели, бабушке ее любимые конфеты купили, «Скворцы». Но бабушка как увидела сапоги, как на Степу накинулась: мол, что ты из девчонки шлёндру делаешь. Конечно, она ж тебе не родная! Тебе мало, что она с Никитой по углам зажимается? Побитая Зойка поплакала и смирилась с тем, что сапоги бабушка продала, и, встречая их новую обладательницу, молча глотала слезы – уж очень хотелось ей пройтись по поселку в этих сапожках. А главное, чтоб Никита увидел. А вот по углам она с ним не зажималась, тогда они еще просто дружили, это все воображение бабушкино нарисовало.

Степа упреки эти принимал близко к сердцу, и единственное, что мог сделать, так это выпить – после смерти Нади он начал пить, но это никак не отражалось на его работе. Пил он обычно по субботам, в одиночестве, во флигеле – высосет грамм двести водки или самогона – и спать, он худой, ему много не надо. Все было нормально, но однажды он упал и разбил голову, и это сильно испугало Зойку.

– Папочка, пожалуйста, не пей! Если с тобой что-то случится, я в детский дом уйду, я тут не останусь, – плача и дрожа всем телом, сказала ему Зоя.

Он послушал дочку и стал пить понемногу, грамм по сто. Бабушка за это к зятю не цеплялась – в лужах не валяется, постель не мочит. Зарплата приличная – полторы ставки: кроме ставки учителя истории и права, у него было еще полставки учителя природоведения и биологии плюс за внеклассную работу тренера баскетбольной секции. Рукастый, все умеет, машина есть, хоть и старенькая. Марту возит, куда она скажет. Марта только это брала во внимание, а мысль о том, что Степа живет здесь лишь потому, что все еще любит ее покойную дочку, любит по-настоящему, от себя гнала – ее-то саму муж оставил ради молодой девки. Уехал, и все, будто не было его вовсе. И каким-то совершенно непостижимым образом она даже после смерти дочки завидовала Степановой любви. Откуда в ней было это? Кто знает, но она себя лучше чувствовала, когда дочка одна была. Марта себе в этом не признавалась, боже упаси, а если б кто сказал ей такое, то она б того убила. И каждый день после похорон ждала, что Степан уйдет, женится, заимеет собственных детей. Но он никуда не уходил, над Зойкой трясся. А ведь девчонка ему никто. И Марта, не привыкшая к верности и любви, усматривала в поведении зятя коварный план.

– Думаю, Степа решил жену себе вырастить, – делилась она с бабами, – Зойка ж на Надю очень похожа.

– Неужто? – квохтали бабы.

– А зачем ему неродное дитя? Нормальный мужик своих хочет.

– Ай, какой хитрозакрученный… – шепелявили подруги, и каждая прикидывала, куда б эту новость отнести.

А зять был не из хитрозакрученных – Марта не знала того, что знала только Надя. Он очень хотел собственных детей, но не имел на это права: его мама болела шизофренией, а заболевание это наследственное. И однажды во время очередной депрессии она повесилась на глазах пятилетнего Степы. После этого его отец запил и как-то однажды, уснув с сигаретой во рту, сгорел. Степа увидел дым из спальни, дверь открыл, а там огонь. Он выбежал на улицу, стал кричать, соседей звать, пока приехала пожарная, дом сгорел дотла. Никто из многочисленных родственников брать его не захотел – о болезни мамы знали, да еще две такие психологические травмы у ребенка, – и он попал в детский дом. Там его никто не проведывал, а когда приходили усыновители, то его обходили стороной.

Он любил только детский дом, друзей, с которыми делил скудный паек, и Надю. Он считал, что эта любовь к ней защитила его от шизофрении. Зойку он считал родной дочкой и своих друзей тоже родными. Выросший в большой семье под названием «детский дом» – а этот детдом был как раз таким, – он не отделял понятие кровного родства от родства по любви – они были для него одним целым.

Фразу эту Марта услышала от Степана в кабинете начальника районного управления по делам сирот – это был его ответ на вопрос начальницы, миловидной дамы с копной рыжих волос: «Расскажите, пожалуйста, о ваших отношениях с Зоей». Марта страшно разозлилась, когда Степана, а не ее назначили опекуном внучки. Во-первых, деньги мимо нее пошли, а во-вторых, она никак не ожидала увидеть невероятно счастливую улыбку на лице внучки после слов начальницы: «Бабушка не может стать твоим опекуном из-за инвалидности». Инвалидность Марта получила, когда после развода образовалась злокачественная опухоль, и ей удалили матку, яичники и лимфоузлы.