Мария Тович - Золотые бархатцы

– Мне нравится. Люди там работают отзывчивые, добрые. Ухаживаю за пожилой женщиной, бывшей учительницей. Кормят вкусно. В общем, все хорошо.

Я не вдаюсь в детали, потому что знаю: мама больше любит рассказывать сама, чем слушать. Её вопросы носят скорее дежурный характер. Мы вообще редко говорим с ней по душам. Вернее, совсем не говорим. Она не любит расстраиваться из-за чужих бед. А моё внутреннее состояние не всегда радужное. Её всегда больше беспокоило, поела ли я, чистая ли на мне одежда. В моих детских воспоминаниях нет картин, где я на ушко рассказываю маме, что мне нравится мальчик со двора, или как я жалуюсь ей на свою излишнюю худобу, и потому меня дразнят в школе «палкой». Я помню, как мама крутится перед зеркалом в новом наряде, а я зачарованно слежу за ней и не могу отвести глаз. Я – зритель в темноте зала, а она на сцене. Мама всегда сохраняла дистанцию. Так уж у нас повелось. Может быть, кто-то обсуждает с родителями своё самое сокровенное. Но не я.

Но я всё равно люблю свою маму. Она такая одна, и она моя.

Пребывая в потоке собственных размышлений, рассеянно слушаю про какие-то перуанские обычаи и с энтузиазмом поддакиваю. Когда фонтан новостей с южноамериканского континента иссяк, мама добавляет:

– Ой, ну всё, мне пора.

– Пока, мама, люблю тебя и скучаю.

– Да, дорогая. Пока.

Телефонные гудки оставляют меня наедине со своими мыслями. Может быть, некоторые люди просто не умеют словами выражать свою любовь? Вот не дано им умение говорить нежные приятности. Ни меня, ни папу мама никогда не называла ласково, не придумывала нежные прозвища. Всегда звала только по имени , а папу и вовсе чаще – по фамилии. Но это же не значит, что она его не любит? Наверное, это просто такая природа человека. Успокоив себя этим заключением, лениво потягиваюсь и, наконец, встаю с постели.

***

– Привет, мне вчера Лидия Михайловна показала твою тетрадь со стихами, – Света встречает меня в коридоре и без лишних предисловий переходит к делу. – А ты классно пишешь! Я, конечно, не большой знаток поэзии, но… знаешь что? Ты должна выступить со своими стихами на концерте для дяди Стёпы.

– Постой-ка… Спасибо, конечно… Но на каком концерте? Перед кем выступить? И кто такой дядя Стёпа?

– Я совсем забыла, что ты здесь недавно и не со всеми нашими традициями знакома. Как будто сто лет тебя знаю. Дядя Стёпа, он же Степан Алексеевич Шуфляткин, самый старый постоялец пансионата. Каждый год на его день рождения мы с ребятами устраиваем концерт, что-то вроде шоу талантов: кто на гитаре играет, кто сценки показывает. Старикам очень нравится.

– Но я никогда не выступала на сцене! – таращу глаза для убедительности. – Я не умею.

– Да не дрейфь, – смеётся Света. – Выйдешь, встанешь у микрофона и прочитаешь парочку стихов. Тут же все свои. Наш повар частушки собственного сочинения обещал, местный хор бабушек будет петь.

– Света, но я стесняюсь. Было бы, что читать. Я же дилетант, пишу, как вздумается.

– Перестань, у тебя душевные стихи. Тем более, ты их не профессорам по литературе будешь на суд представлять. Поверь мне: пожилые люди – самая благодарная публика. Тебе еще понравится.

– Ладно, уговорила. Я попробую.

– И правильно сделаешь. Тем более, я уже тебя записала сегодня утром.

– Света! – деланно возмущаюсь я.

– Но я знала, что ты согласишься, – она по-хулигански морщит нос.

– А ты что будешь делать? Какой у тебя номер? – спрашиваю её подначивающим тоном.

– Я буду вести все это действо, как конферансье, – парирует она, довольная тем, что есть, что ответить.

– Какого числа хоть будет?

– Двадцать третьего. В эту пятницу. Успеешь еще наизусть выучить. Хотя это необязательно, можешь и по листочку прочитать. Ну, всё. Мне пора. Я побежала. Пока, – она разворачивается на каблуках и торопливо шагает к лифтам, оставив меня с невысказанным вопросом на лице.

А какие именно стихи? Про природу или что-то юмористическое? Розовые сопли точно никому не будут интересны, так что любовная лирика, которой у меня как раз больше всего, не подойдет. Может быть, написать что-то новое? Время еще есть.

В растрепанных чувствах захожу в номер Лидии Михайловны:

– Здравствуйте! А вот и я. Как себя чувствуете?

– Добрый день, Витоша. Чувствую так, как можно себя чувствовать в семьдесят пять лет, – кряхтит она и разводит руками.

– Представляете, меня Света записала в концерте участвовать, стихи читать.

– А это я ей подсказала. Мне так душу согрели твои стихи. Дай, думаю, скажу, что и других стариков твоей поэзией надо порадовать.

Нервно теребя край своей синей рубашки, подхожу к окну. На газоне недалеко от больницы вижу какой-то грузовик и людей в спецовках.

– А что это за люди?

– Где?

– Там, на газоне, – тычу пальцем в стекло.

– Это строители. Лёва же церковь строить собирается. А то бабкам даже свечку поставить негде. Лёва говорит, уже и с батюшкой договорился. Будет у нас тут службы проводить.

– А, – протягиваю я, – понятно. Это он хорошо придумал.

Образ директора мгновенно всплывает у меня в голове, и сладкая волна нежного трепета растекается по всему телу. Поймав себя на том, что стою и глупо улыбаюсь, резко меняю тему, пока Лидия Михайловна, которая, между прочим, бывшая теща директора, не заметила распирающих меня чувств.

– Ну, что у нас сегодня по расписанию? – бодро кричу я так, что Лидия Михайловна вздрагивает.

– Через час в бассейн. Может, не пойдем? Может, лучше телевизор посмотрим? – предлагает моя противница физических нагрузок.

– Телевизор, конечно, посмотрим. У нас же еще час есть, – беру пульт, нажимаю на кнопку, и экран плазмы оживает. – А потом пойдем в бассейн, – я кровожадно потираю руки.

Лидия Михайловна лишь тихонько вздыхает, и мы погружаемся в мир передачи о культуре и быте Древнего Рима.

***

Актовый зал пансионата очень просторный и вместительный. Современные удобные кресла с подголовниками больше походят на те, что установлены в залах кинотеатра. Широкая сцена на возвышении скрывается за шикарным бархатным занавесом цвета ультрамарина.

Да, таким подмосткам позавидовали бы актеры какого-нибудь провинциального театра.

Сегодня проходы украшены разноцветными надувными шарами. А над сценой блестят подвешенные цифры 8 и 9.

Наверное, дяде Стёпе 89 лет? Да он совсем старенький!

Зал постепенно наполняется пожилыми зрителями и их спутниками. Я сижу у прохода на третьем ряду, чтобы мне было удобнее прошмыгнуть за кулисы, когда подойдет моя очередь. В руках у меня трясутся два листка со стихами. Я судорожно вчитываюсь в слова, написанные от руки, повторяя и без того выученные наизусть строки. Весь вчерашний вечер я развлекала зеркало в ванной декламацией своей поэзии.