Алиса-Наталия Логинова - Ночь посреди мира

В конце концов она остановилась на шерстяном платье. Грудь в нём всё ещё не появилась, зато утащенный родительский широкий ремень недвусмысленно обозначал талию. На шею полагался какой-нибудь платочек или шарфик, но у Оли и сестер всё было то детское, то допотопное, и в итоге пришлось идти без. Конечно, не обошлось без приключений: как только Оля в Тот Самый День забежала домой, активировалась маменька, которая последнее время бесилась по малейшему поводу:

– Что ещё за лекция?

Подробностей Оля не спрашивала, но вот уж врать она научилась отменно и тут же сочинила историю, в которой фигурировали семинары, преподаватель, история искусств и волшебное слово «оценка». Не отпустить у Марьи Петровны не получалось, и та мрачно отступила, потребовав, чтобы Оля взяла с собой одну из сестер:

– Пусть просвещаются!

Внезапно взявшаяся страсть матери к культурному просвещению дочерей озадачивала Олю (Рокстоки что ли повлияли? С себя бы что ли начала или с отца), однако ругаться не было времени. Она, быстро прикинув, согласилась на Софу, и пошла с Дашкой сооружать себе причесон. Ей нравилось, что с зачёсанными наверх волосами она выглядела старше, и Дашка была солидарна:

– Вот, барышня – не гимназистка, а интересная дама .

Даже неизменно выпирающий нос, причина неизменных же Олиных страданий, так выглядел не бессмысленно-уродски, а делал её похожей на какую-нибудь греческую бабу из статуй.

Софа, конечно, не рискнула возражать матери, хотя её явно отрывали от чтения, но на себя нацепила первое попавшееся – штаны, в которых она у тульской тётки каталась на лошадях, вылинявшую водолазку, волосы перевязала обычной резинкой. Ольга поспешила выпихнуть её из дома под прикрытием Дашки до того, как мать увидит красоту и женственность облика младшей дочери и выбесится ещё на полтора часа.

– Позвала бы Соню, – сказала Софа. Оля возмутилась:

– Да пусть идет лесом! Со своим Андрю-ю-юшей!

Софья улыбнулась.

– Нет, ну а что это такое? – вскипела Оля, готовая вскипать по этому поводу примерно бесконечно. – Тебе весело, а она все просчитала, отхватит себе предложение и фабрики у неё в кармане. Не зря к Роману подлизывалась, Ромочка-Ромочка, любимый братик. Ай, черт с ней.

Спохватилась:

– Я только не знаю, что там будет, если что, матери ни слова.

– Ну ясное дело, – Софья помолчала. – Так ты сама не знаешь…

– Новая волна. Французы. Ты что-нибудь слышала?

Софья поизучала собственные ботинки и со вздохом сказала:

– Понятия не имею. Звучит интересно.

Ну звучало может и интересно, но Оля не поняла ничего. Вообще она не считала себя глупой, но сначала весь фильм на экране что-то дергано сменялось, а потом было обсуждение, в котором после пятого повтора слова «монтаж» Оля переключилась на ведущего. Дело происходило в небольшой одноэтажной пристройке в районе Чистых прудов, а кинотеатр выглядел крайне незатейливо: стоящие рядами стулья и небольшой экран. Все было и не как в настоящем кинотеатре с креслами, но и не как на школьной лекции. Оля впитывала атмосферу людей взрослее, старше, опытнее, которые спорили друг с другом, курили у входа, не носили эти убогие гимназические платья и уж точно не выслушивали бред от родной матери. Были девушки в джинсах с вышитыми на них цветами, а были мужчины, увешанные какими-то бусами, перьями на веревках и в серьгах; в общем, Оле тут нравилось. Жаль, что Ричи не брал её за руку во время просмотра, но ничего, не все сразу; зато вот лектор был чудно красив:

– Это преподаватель Московского Университета, философ и историк, – шепотом просветил её Ричи в паузе, – очень умный.

– Потрясающий, – чистосердечно согласилась с ним Оля: у лектора были вьющиеся русые волосы, тёмные брови и ресницы, и ярко-голубые глаза. Он ещё и обаятельно улыбался, и хотелось улыбаться ответно, и задавать, как некоторые, умные вопросы, и было жаль, что ничего умного или хотя бы не совсем глупого в голову не лезло.

Тут кто-то сзади задал вопрос – Оля оглянулась и лицезрела унылейшего ботаника в прыщах – повернулась обратно – и обмерла.

Как уже понятно из всего, сказанного об Оле, она была особой чистосердечно влюбчивой. Но до сего момента она думала про себя, что причина этого, главная и первейшая заключалась в том, что ей нужно было устроить свою жизнь.

И вот тогда, когда за окном уже давно царила тьма и лишь редкие прохожие похрустывали сугробами, Оленька Янтарская с замиранием сердца выяснила, что влюбляется она ради чего угодно, кроме собственно замужества, потому что перед ней у сцены стоял мужчина совершенно невероятный как сам по себе, так и в качестве её мужа, и все же её сердце принадлежало ему тут же и безраздельно. В руках у него была фотокамера, голова была полностью лысая, плечи были, наверное, самыми широкими из виданных Олей за всю жизнь, а кожа была тёмно-коричневой как их старый сервант на кухне. Пухлые губы, скуластое лицо, чёрные брови как стрелы, спускающиеся к переносице. В чёрной рубашке.

Оля моргнула.

Он не исчез.

Она досидела до конца лекции-дискуссии и сбежала в туалет. Что же делать, чтожеделать… Нельзя было его упускать. Как она его найдет? Узнать, как зовут… У него наверняка есть девушка. Две девушки. Три. Может, он женат. Она попыталась вспомнить, было ли у него на пальце кольцо. Вместо этого вспоминалась его улыбка кому-то неподалеку. Чёрт-чёрт-чёрт!

И надо куда-то деть Ричарда… Мысли о нём только отвлекали; она вышла, наконец, из туалета и врезалась в кого-то.

– Куда летим, крошка?

Она подняла голову:

– П-привет…

Этим вечером Оле пришлось мобилизовать всю силу воли, чтобы после знакомства с мистером Секс-символ не уйти с ним в закат. Она узнала, как его зовут (Сэми), где он живет (у какого-то чувака, которого зовут «местным Джаггером»), номер телефона («Держи, крошка») и что пахнет от него табаком и терпким мужским одеколоном (когда он приобнял её на прощание). Отползла в полнейшей прострации, дотащилась домой, куда воспитанный Ричард их проводил, догадываясь или нет о своем уходе на второй план – ей было наплевать. Мать дома снова вызверивалась на отца, тот ответно нудел, Соня ненавязчиво караулила телефон: всё как всегда. Оля пробралась через весь этот бедлам в свою комнату, упала на кровать и уставилась в потолок.

На следующий день она ему позвонила из телефона-автомата прямо на перемене. Он сказал «приходи, детка», и она переоделась в женском туалете во вчерашнее платье, заколола волосы, упихала форму обратно в портфель и пошла. Жил он на Малой Пироговской, и решаясь на что-то, она дошла аж до Новодевичьего монастыря. Стоял тёплый, почти совсем мартовский вечер, снег пытался таять, и она ступала широко, стараясь обходить самые глубокие лужи. В небе, поблескивая красными огнями, проплывали дирижабли, вокруг скорее угадывались, чем были видны, суетливо возвращавшиеся домой прохожие: какой-то мальчик со скрипкой, женщина с авоськой, другая женщина, за руку которой цеплялся ребенок, норовящий промокнуть в ближайшей луже. Такая родная, уютная московская жизнь в свете фонарей: и чего ей не сидится?