Валерий Бодров - Небесная танцовщица apsaras

«Как издалека началось», – думал я с утра. «На кой чёрт мне были нужны её трусы? Я ведь тогда даже не понимал, зачем я их разглядываю. Выходит, это во мне уже жило до сознательного состояния души, оно родилось со мной. Кто заставил меня носить такое в себе?» – От этого вывода стало нехорошо. Я сразу зачем-то с опаской посмотрел на потолок, будто там и должны были находиться глаза следящие, как я с этим справляюсь. Вопрос о шутнике-Творце посетил мой разум.

«А, знаешь! Потихоньку, – сказал я, всё ещё обращаясь к потолку, – наверняка по другому нельзя было заставить мужскую особь так издеваться над женской особью и наоборот». (Я имел в виду размножение). Если отбросить всё это эротическое наносное: непреодолимое желание, убрать торсы и формы, забыть о романтике отношений полов, то людям на земле абсолютно нечем будет заняться. А если в таком совершенном состоянии организма представить, что раньше разнополые вытворяли с собой ради размножения и удовольствия (тут я подумал о Кама-Сутре), то от разнообразия форм и способов вас будет трясти от смеха до конца ваших скучных дней. И потом, как ещё можно заставить одно разумное голое существо прикоснуться к другому разумному голому существу: пот, запах, слизь, чужие микробы. Что это за процедура такая мокро-вожделенная с массой тонкостей и нюансов, которые в нужный момент могут и не сработать? Хотя, я где-то читал, что все микробы во время серьёзного чувства дохнут, опять же этот факт не доказан или может быть чувства бывают не того качества? Как узнать то?»

Потолок ответил жужжанием дрели, на верхнем этаже уже второй месяц шёл ремонт. Эротическое беспокойство внутри меня перевалило за половину, и достаточно быстро приближалось к стопроцентной отметке.

День я провёл в городском кафе на воздухе в обществе шаткого зонтика и хромого стола, разглядывая одну и ту же строку на давно не менявшейся странице. Вокруг меня на залитой солнцем арене двигались одиночные особи обоего пола, пили кофе, разговаривали. Я в замедленной проекции воспринимал их движение губ, особенно женских, улавливал отголоски схожих ситуаций, оттенки интонации. Женские нотки успокаивали, убаюкивали своим присутствием, вносили в мой растревоженный организм уверенный эквивалент снисходительной мудрости: «…взял и позвонил…» – «…никогда бы не простила…» – «…ванильные маргаритки…» – «…душка такой…» – «…ты же мне обещал…». Улавливая нюансы подслушанных фраз, я наслаждался порой только лишь звуками, гармониками противоположных моему полу голосов, их сакральной частью, на которое реагировало моё изнывающее тело. Мне казалось, что с каждой минутой я всё чётче и чётче слышу пока ещё незаметные, но уже почти понятные, почти явные призывы, каждой находившейся рядом особи другого пола.

Можно было бы хоть сейчас встать и преспокойно отправится к Алисе. Она всегда была мне рада, приклеивала на своеобразное лицо, похожее на птицу Феникс из экранизированной сказки «Садко», улыбку. И с этой же застывшей гримасой безропотно отдавалась мне. Ни ужимок, ни вздохов. В дни командировок Аллы я захаживал к ней на это скучное мероприятие. Единственное, что меня сильно смущало, её увлечение спортивными футбольными и хоккейными командами. Она знала всех поимённо и даже посещала их раздевалки после матчей: запах конюшни, однообразное мелькание форменных цветов, голые торсы и возможно опять её застывшая среди них улыбка.

Иногда хотелось неизведанной романтики, и я шёл к Алёне. Эта полуребёнок, полуженщина не могла начать пока не наслушается вдоволь соловьёв теплой летней ночью или пока не заставит меня посмотреть душераздирающий фильм об основах творческих отношений. Затем обязательно следовало обсуждение картины, её глубокий анализ, притягивание за уши того, кто сидит сейчас рядом, затем имитация бурной страсти, и моё дымящееся тело можно было обнаружить в любом месте, где нас заставал жизнеутверждающий финал интеллектуальной беседы. Однажды это случилось на берегу реки и пара усатых рыбаков, побросав свои удочки, наблюдала за нами из-за кустов. Когда же Алёна, вытирая губы платочком, их заметила, они, как ни чём не бывало, держали в руках свои длинные палки, нацеленные на другой берег.

Была ещё одна женщина бальзаковского возраста. Я посещал её в дни, когда хотелось тишины и чего-нибудь вкусненького. Она играла мне на пианино, просила что-нибудь починить, скорей не из-за надобности, а чтобы посмотреть на мужика за работой. Стояла рядом, вытирала незаметно слезу и смотрела. С удовольствием, по моей просьбе приносила молоток или пассатижи, и только потом приглашала меня на ложе, заблаговременно приготовленное в наспех задрапированной спальне (отвалившиеся обои было не скрыть, кровать страшно скрипела). Давно разведённая, с двумя уже взрослыми детьми, про которых она рассказывала долго и с любовью, теперь вот лежала со мной недолюбленная, уставшая, со шрамом внизу живота от кесарева сечения. Променявшая по молодости девичью фамилию Ларина на эрзац Клопова. Вступившая в неравный бой с самим алкоголем в лице спившегося мужа. Конечно, я пытался восполнить её жизненные потери. Потом мы обязательно пили по бокалу хорошего вина, вместе готовили символический ужин, она в моей рубашке, я в её халате (так ей хотелось), глаза её светились, мне было приятно, но жить в таком умилении я бы долго не смог.

Чуть позже я узнал, что она выгоняла детей из дому на эти два часа, чтобы побыть со мной, и они вынуждены были гулять и в дождь, и в снег, но раньше домой не имели права приходить.

Ещё я мог пойти к девушке по имени Маша. Она была дочкой нашей классной дамы, но жила теперь отдельно от всего этого школьного безумия. Со времён, когда я ещё посещал это унылое заведение, я помню её малышкой: красное платье в белый горошек, розовый бант больше головы, один носочек съехал в сандалику на спичечной ножке. «Маша, вынь палец изо рта!» Мама приводила её на классные часы, не с кем было оставить. Тогда я представить себе не мог, что в один прекрасный летний день, мы встретимся с ней на скамейке в прохладном парке. Она уже взрослая, статная девушка от радости встречи потащит меня к себе на квартиру, где тихо и без всякого особого пафоса признается в давней своей любви ко мне и соблазнит, так по-детски просто (губы липкие от мороженного), словно всю жизнь только и ждала когда же она, наконец, вырастет, чтобы ей позволено было делать такое.

Теперь она иногда робко звонила мне и шёпотом просила приехать. По возможности я являлся к ней с редким букетом гвоздик и шоколадкой. Встречи становились все трагичнее и короче. На последней, полной тяжкой неизбывности, лицо её было мокро от слёз. Она просила остаться, но я ушёл. Как мне было объяснить этой хрупкой прозрачной, до чистоты алмаза, душе, что я бы умер за неё, потребуй от меня провидение в тот момент такой жертвы. Но глаза её были тревожны и зрачки всё время блуждали, в какой-то своей искусственной темноте. Это была не моя трагедия.