Юлия Волкодав - Счастье на бис

– Или еле живой, – хмыкает он. – Вот детали не помню. Ни город, ни как себя чувствовал в тот момент. А тебя помню. Так откуда страдальческий взгляд тогда? Приехала на концерт любимого артиста. Или я так плохо выглядел?

– Да нет, нормально. Просто… Как вам объяснить…

Сашка тяжело вздыхает. Вот нужен ему сейчас такой разговор? Судя по заинтересованному лицу – нужен. Он уже не пластается по кровати сломанной игрушкой, а полусидит, и взгляд оживился.

– Не знаю, как для всех поклонников. Но для меня ваши концерты никогда не были радостью. Точнее, не так. Это мазохистская радость. Когда сначала хорошо, а потом больно. И ты заранее знаешь, что будет больно. И с каждым разом всё хуже. И всё безнадежнее.

У него округляются глаза. Похоже, Сашка сообщает ему сенсационные новости, и он представлял все это совсем иначе.

– Просто ты заранее знаешь, что сказка на два часа. А потом вы уйдете в кулисы, быстро переоденетесь, сядете в свой «мерседес» и уедете в гостиницу. А потом и из этого города, который вам на фиг не упал. Вы просто отрабатываете время и хотите, чтобы вас как можно меньше беспокоили сверх положенного, верно же? Вам не доставляет удовольствия общаться с поклонниками за кулисами, поэтому их туда и не пускают. Вы не хотите ни с кем фотографироваться, раздавать автографы и прочее. Вы хотите быстрее на диван к телевизору. И я это чувствовала, понимала. А потом, под конец, и злилась на зрителей, которые вас задерживали, устраивали овации, шли за автографами. Поэтому никогда сама не подходила, не хотела вас раздражать.

Всеволод Алексеевич качает головой.

– Неужели было так заметно?

– Нормальным зрителям, я думаю, нет. Но мы же не нормальные. Они вас видят пять минут по телевизору и раз в год в лучшем случае на концерте. А поклонники – каждый день. Пусть на записях, но все-таки. Они уже по-другому чувствуют, воспринимают. Опять же, не все. Я, наверное, была самая мнительная и депрессивная из всех.

Он внимательно на нее смотрит и, кажется, что-то понимает. Впервые ставит себя на ее место. И продолжает ее мысль:

– Меня увозят в хорошую гостиницу. Где уже накрыт ужин и ждут большая мягкая кровать и мои законные восемь часов тишины и покоя. А куда идешь ты?

Сашка горько усмехается.

– На вокзал, он там рядом с концертным залом. Ну как рядом, минут десять. Потому что самолет только утром, а лишних денег на гостиницу у меня нет. Ой, Всеволод Алексеевич, ну не смотрите на меня так. В этом-то вы точно не виноваты. Я сама за вами поперлась в Сибирь. Декабристка, блин.

– Пешком на вокзал? Ночью, после концерта? В незнакомом городе? Еще скажи, что дело было зимой.

Сашка кивает.

– Ты с ума сошла? Ты понимаешь, что с тобой что угодно могло случиться?

– Что? У меня не та внешность, чтобы опасаться.

– Дурочка! – не выдерживает он. – Те, кого надо опасаться, не смотрят на внешность!

Сашка молчит. Вряд ли надо ему объяснять, насколько в тот момент тебе плевать на собственную судьбу. Как ты глубоко себя ненавидишь, такую никчемную, ненужную, страшную. Ненормальную декабристку, совершающую бессмысленный подвиг ради какого-то проходного концерта. Все ведь она прекрасно понимала: и безнадежность своего вояжа, и то, чем он закончится. На что она надеялась? На что они все надеялись, карауля его у служебок, протискиваясь за кулисы, гоняясь за ним по гастролям? Что заметит? Возьмет за руку, выведет из толпы конкуренток и предложит… что? Замуж, что ли?

– И вот ты мне скажи, – продолжает Всеволод Алексеевич. – Четыре часа перелета, мыканье в чужом городе, столько потраченных денег и сил. Все это стоило двухчасового концерта? Обычного гастрольного концерта по отработанной программе, которую ты наверняка знала наизусть, включая шутки и подводки к номерам?

Сашка кивает.

– Стоило. Не в шутках дело и не в песнях. Я вас увидела. Увидела, как вы работаете, общаетесь с залом, подпрыгиваете после одной из песен. Убедилась, что вы в порядке. Можно жить дальше.

– Кому жить?

– Мне. Ну вам, само собой.

Молчит. Осмысливает. А Сашка даже не жалеет, что они дошли до таких откровений. Может быть, если он будет понимать, как ей дорог, будет немножко активнее за жизнь цепляться? Не пластаться вот так при первых признаках астмы?

– Ты на том концерте еще на сцену поднималась, да? С цветами и медведем игрушечным.

– Вы помните? – Теперь у Сашки глаза на лоб лезут.

Она ведь ничего не сказала ему про медведя. Господи, да у него таких концертов каждый год сотни. И чего ему только не несут и не дарят. Она себя за того медведя сто раз прокляла. Дура тоже еще. Что за идиотское желание дарить взрослому мужику мягкие игрушки?

– Сейчас вспомнил. Меня тогда очень твой медведь удивил. Последний раз мне дарили игрушки лет за сорок до этого.

– Глупо вышло, я понимаю. Не знаю, зачем это сделала. Хотелось что-то к цветам особенное. Милое. Вы на меня так посмотрели…

– Как?

– Как на говно.

– Что?!

Он, бедный, аж садится, давно забыв про все свои немочи.

– Еще раз, с этого места подробнее. Саша! Откуда ты знаешь, как я смотрю, прошу прощения, на говно? Где ты это могла видеть?

Сашка начинает ржать.

– Не надо так буквально…

– Надо! Потому что ты поверила, да? Ты себе что-то придумала. Что лично ты мне чем-то не нравишься? Или медведь твой? И вот из этой ерунды, из моих случайных взглядов, из не пойми чего складывалась твоя самооценка? Согласно которой тебя даже изнасиловать в подворотне не могут?

Его как-то ненормально заводит тема. В глазах нехороший блеск, дышит часто. Зря она все это затеяла сегодня. Нашла время для сеанса психоанализа.

– Саш, ты представляешь, о скольких вещах на сцене мне надо думать одновременно? О реакции зала, о голосе, о том, какая песня идет следующей, о подводках, в которых нужно не запутаться. Что же удивительного, что у меня взгляд стеклянный?

Сашка грустно улыбается. Потому что знает она все его взгляды. Лучше, чем он сам. Сам себя он в зеркале меньше видит, чем она его со стороны. И точно знает, что тогда, будучи просто поклонницей, девочкой с цветами и собачьими глазами, вызывала у него раздражение. Потому что он стоял на сцене, востребованный красивый артист. А она вышла из зала, маленькая и некрасивая, чего-то от него хотящая. А у него таких, хотящих, уже лет сорок очередь не переводилась. И было из кого выбирать. Это сейчас всё иначе. Хриплое «Саша» по ночам и полный благодарности взгляд, когда в очередной раз удалось унять астму. Сашка его очень любит. Все на свете за него отдаст. Но она давно не питает иллюзий ни на чей счет. Даже на его.

– Вы не устали, Всеволод Алексеевич? Может быть, хотите подремать? Мне надо пойти обедом заняться.

Ничего ей не надо. В холодильнике полная кастрюля супа и котлеты она еще вчера нажарила. Или наварила? Если паровые, то как правильно? Теоретически, все-таки наварила. На пару приготовила, короче. Сашка просто хочет уйти от этого разговора. Всеволод Алексеевич качает головой и сползает на подушки.