Артур Хейби - Кляксы на лице

Когда были ещё дома, я одевался, думая, что всё это происходит не со мной. Всё это просто излишне реалистичный сон. Видел, как собиралась мама, но меня рядом не было, я просто это видел. Она была в чёрном платье, положила пирог в небольшую коробку, а в это время папа с мрачным лицом вышел за дверь. А я парил в воздухе, даже не ходил ногами, просто витал в воздухе, словно ветер. Меня там не было. Я не услышал рёва автомобиля, перед тем, как выехать на отцовской старенькой машине. На похоронах люди плакали, что-то говорили, но я ничего не слышал. Не мог. Казалось, даже если бы захотел, то не смог, потому что меня там не было. Меня не было…

…там, потому что Марк жив. Он живой ходил и бегал, и играли мы с ним вчера в приставку, как и каждый вечер. Он обыгрывал меня и смеялся, показывая пальцем, а когда выигрывал я, злился, поговаривая, чтобы я не ухмылялся. Он любил пить дюшес, мог литрами его выпивать каждый день, пока читал комиксы. Он читал их пачками каждый день. Каждый чёртов день. Он клал три ложки сахара в чашку с чаем, ел только пельмени, которые готовила его мама, опять же, каждый день. Он может заговорить с любой девчонкой, если только захочет, потому что Марк может всё. Марк отличный парень, лучший мой друг и сейчас он спит у себя дома на кровати, потому что всё это мне только снится. Я лежу сейчас на своей кровати, брат по соседству как всегда громко дышит во сне, и ничего этого нет.

Марк не мог умереть. Он же мой друг. Так ведь не бывает! Плохое же происходит всегда где-то в другом месте, разве нет?

Это был ветреный, холодный день. Задувало в воротник, под рукава и даже в уши. Когда уже стояли на кладбище, я слышал завывание ветра и это походило на завывание одинокого волка, тоскующего по кому-то. Листья, шелестя танцевали на кронах деревьев, а мы всё стояли и молчали.

В тот день я помню лишь деревья, которых видел краем глаза, только на них хотелось обращать внимание, но смотрел я всегда прямо, не куда-то, а просто прямо перед собой. Не потому, что было наплевать, а как раз наоборот.

Марк лежал в закрытом гробу между двумя толпами людей. Яма была прямо передо мной. Мурашки кололи мне спину, когда я думал об этой яме. Она казалась безжизненной и ужасной, будто если туда упасть живому человеку, то непременно умрешь. Поэтому я смотрел в никуда, ведь так было проще.

Я бы и дальше так делал, если не мама Марка. Елена Петровна. Её посадили на стул прямо напротив меня. Казалось, она сама ходить не может, ей помогли дойти до стула, усадили. Чёрное платье полами доходило до земли, а лицо закрывала чёрная вуаль. Плечи подёргивались время от времени, и мне в этот момент было её так жаль, что просто хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Рядом со мной кто-то перешептывался, говоря, что мама Марка сегодня утром даже не могла одеться самостоятельно. Ей помогли одеться, выбраться из квартиры, указали куда идти и что делать. Они говорили, что она, будто не хочет больше жить. Потом моя мама шикнула на них, и те замолчали.

Нельзя было игнорировать Елену Петровну. Невозможно было не смотреть на неё, и не опечалиться. Я в жизни не видел такого несчастного лица. Когда она опустила вуаль, чтобы вытереть платком глаза, я увидел покрасневшее лицо. Платок вырывался у неё из рук из-за ветра, извиваясь в воздухе, словно белый флаг, а Елена Петровна и не замечала этого, как и не замечала всего остального вокруг. Однажды пальцы её разжались настолько, что белая ткань улетела куда-то вдаль и исчезла из виду. Мне подумалось, что и душа Марка точно также оторвалась от тела, улетела в небо и исчезла из виду навсегда.

Послышался чей-то мужской голос, который восклицал о том, каким хорошим мальчиком был Марк и каким чистым он ушёл из жизни. Тот говорил, что никто не мог предвидеть ситуацию, что валун окажется на футбольном поле и именно туда упадёт Марк, и это воля Божья. В этот момент мама Марка заплакала навзрыд, словно она держалась всё это время, и наконец дала волю эмоциям. Вуаль уже не закрывала её лицо. Руки лежали на плечах так, словно хотели себя обнять.

Мне хотелось вернуть Марка к жизни.

Неважно, как я это сделаю, но главное, предотвратить плачь этой несчастной женщины. Я стеснялся, но был готов разрыдаться вместе с ней. Пусть наш плач зазвучит в кронах деревьев, между листьями каждого дерева, которые росли в этом кладбище, и пусть он окинет весь город, всю страну так, чтобы услышали все люди, а когда наш голос поднимется так высоко, что и глазам не будет видно, это услышит тот, кто решает, кому умирать, а кому жить. Он же может вернуть Марка к жизни, иначе никак нельзя. Нельзя допускать, чтобы кто-то плакал и не хотел больше жить, как этого желала мама Марка. Он просто не может этого допустить. Не должен!

Елена Петровна рыдала, прикрываясь ладонью, но капли слёз просачивались сквозь пальцы и блестели прямо мне в глаза, словно говорили, что она ждёт, чтобы я всё вернул. Поднялся выше деревьев вместе с ветром к облакам, узнал, что таится в тех высотах и вернулся с её сыном в руках, раскинув руки перед всеми, опустил его на землю. Живого, невредимого.

В голову просочилась мысль, что я этого сделать не могу. Я гнал эту мысль прочь, чтобы и духу её здесь не было, но это и есть та незримая истина, которая позволяла мне оставаться разумным человеком и не сойти с ума.

Мне хотелось утешить её, обнять и разрыдаться вместе с ней, словно я мог понять её скорбь. Внезапно я почувствовал, что это мой самый близкий человек на земле, с кем можно усесться рядом и ни о чём больше не думать. Не будет никто беспокоить вещами, которые тебя не интересуют. Мне хотелось упасть на её колени и разрыдаться по одной важной причине: Марка больше нет… Марка больше нет, нет его чёрт побери…

…и не будет уже никогда. Какого чёрта подобное может произойти, чтобы кто-либо ушёл из жизни. Как тот, кто решает кому жить, а кому нет, вдруг понял, что Марк Захаров должен умереть? Не должно же быть так, не должно, разве нет? Как может хороший человек вдруг умереть из-за того, что он оступился об мяч? У меня в голове не укладывается такая мысль, чтобы отличный парень бежал по футбольному полю, а потом упал…и умер. Он умер! Он, чёрт возьми, умер!

В глазах у меня родилась слеза, но я попытался не придать этому значения.

Елена Петровна взглянула на меня, словно услышала мои мысли. Мои глаза увлажнились, задёргалась челюсть, словно я сказать что-то хотел, но не мог. Слёзы потекли по моим щекам, такие горячие, будто жидкий огонь, желающий добраться до рта и обжечь мои губы. Я глотал слюни. Я их глотал как мог, но они умножались прямо у меня во рту, и я моргал, стараясь пустить по щекам очередную порцию слёз, которые стекались по стенам щёк и снова обжигали губы. Наконец, лицо загорелось огнём. Я думал, что же это происходит-то со мной? Как же это? А перед глазами в это время лишь лицо Марка, который говорит: всё отлично, дружище, зайду завтра к тебе, поиграем снова.