Дмитрий Ефремов - Маятник

Внизу уже бренчала гитара. Артем узнал любимую песню курса. «Провансальский звонок». Её с удовольствием пел весь курс. Звуки разносились в тишине, вызывая у Артема приятные воспоминания о прошлом.

На пристани стоял все тот же моряк и что-то высматривал, принарядившись в свой парадный костюм.

«Снимается», – догадался Артем и посочувствовал бедолаге.

К морячку подскочили девчонки, среди которых больше всех щебетала Оленька.

– Сама ты калоша речная, – расслышал Артем голос моряка.

– Ну, и пешочком пойдем, – слышались обрывки фраз.

Девчонки наседали, облепив парня со всех сторон.

– Да, все мои, – уже набычившись, отвечал паренек, явно проигрывая в интеллекте. -Уберем трап, а там, как хотите, – уже чуть ли не рычал парнишка.

– А если я попрошу? – звонко пела Оленька.

– Берём только натурой, – продолжал игру матросик.

– Хам и дурак, – бросила Оленька. – Пошли, девочки, вон Верхолат с фотоаппаратом. Пусть нас сфотает на память об этой дыре.

Парень так и остался стоять с разведёнными руками и открытым ртом.

Артёму немалых трудов стоило отвязаться от весёлой компании. Пару кадров всё же пришлось сделать. Сам того не желая, он отсёк из кадра всех подруг и оставил только Ольгу. Под защитой объектива он мог свободно смотреть в её глаза, большие и лукавые, способные свести с ума любого. Словно библейская Ева, вогнать в искушение. Было поразительно, как это имя подходило к ней. Он намеренно долго выбирал ракурс, наводил резкость, словно испытывал её терпение, и всё это время её глаза сверлили объектив, словно пытались пробить толщу стекла. Ему совсем не хотелось делать преждевременных выводов и обольщаться вниманием со стороны однокурсницы. Скорее всего, это была игра. Чтобы не выглядеть идиотом, Артём решил не обращать внимания на подобные знаки внимания. Да и с некоторых пор вера в дружбу утратила в нём своё значения. Одному было проще. Правда, иногда приходилось сталкиваться с пустотой. А с ней бороться было почти невозможно.

Оставшись один, он поплелся вдоль деревни. Пели вечерние петухи. Во дворах тявкали, переходя на затяжной вой, собаки. Почти в каждом дворе на привязи бегали изнывающие от безделья лайки, с точеными ушками и хвостами в два кольца, прилипшими к спине. Некоторые, отвязанные, перемахивали без особых усилий высокий забор и обнюхивали чужака, при этом не проявляя никакой агрессии. Но близко к незнакомцу они не подходили, а лаяли, скорее всего, по привычке. На то они и были лайки. Заметна была особая, зверовая стать этих собак, отличавшихся от городских особой легкостью бега и пружинистостью ног. Все в них говорило о крепко устоявшейся местной породе.

Дома стояли добротные, но небольшие. По одну сторону широкий двор с поленницей дров вдоль забора, по другую – огромный сад с высокими и густыми грушами.

От моряка он узнал, что село это старинное, и проживали в нём потомки забайкальских казаков, расселившихся по Амуру еще в прошлом веке. Дома они рубили из плотов, на которых спускались сами по реке, перевозя с собой не только скарб, но и скот, включая лошадей. Для жизни они всегда выбирали высокие берега и места, удобные для ведения хозяйства и охоты.

Дома украшали резные фронтоны с богато украшенными карнизами. У каждого окошка по бокам висели ставни, защищавшие от холодных зимних ветров, а летом от нестерпимого зноя.

В глубине села, немного особняком, стояли новые блочные двухквартирные дома. В этом нетронутом цивилизацией краю они смотрелись дико и нелепо. Во многих местах осыпанная штукатурка, обшарпанные углы; все говорило о неряшливости хозяев и неудобности жизни в таких домах. Во дворах, заваленных разным хламом, было грязно и неуютно. Кое-где не было даже заборов. Вокруг бегали ребятишки, и Артем поинтересовался о такой разнице.

– А… – махнул рукой рыжий малец, одетый в одни трусы. – Переселенцы.

Так и не выяснив, кто такие переселенцы, Артём повернул обратно. От увиденного на душе стало тоскливо, да и смотреть было уже не чего. «Действительно дыра», – подумал Артём. Сделав крупным планом конопатую физиономию местного аборигена, и щёлкнув по оттопыренным ушам мальца, он спрятал «Зенит» в сумку и, не оглядываясь, пошёл к пристани.

Там его уже ждали. Блохин успел наплести преподавателям про его трюк. Началась нудная головомойка.

– Ты понимаешь, Артем, – вкрадчиво затянул Коля Вагин свою песню: – Мы несем ответственность за всех вас. В том числе, и за тебя. Ты же взрослый человек.

– Вот именно, – перебил Артём. – Я не ребёнок, и думаю, пусть каждый отвечает за свои поступки. Вот вы, Николай Иванович, ручаетесь за себя, в плане порядочности?

Вагин громко рассмеялся, не скрывая восторга от такой наглости, однако отвечать на поставленный вопрос не стал. Вагин был большим дипломатом, и быстро сообразив, на что намекал Артём, мягко ушёл от прямого ответа.

– Это коллектив, Артём. Мы одна семья, и ты должен понять, что каждый…

Артему не хотелось выслушивать уже известную мелодию, поднадоевшую за год., Он демонстративно развёл руки, заявил, что был не прав, и протиснувшись между ребят, прошел в «Ракету». Вечер был испорчен. Ему осталось врезать Блохину промеж глаз, хотя, ни к чему хорошему это не привело бы.

Сидя в кресле, он вспомнил глупое, какое-то беззащитное выражение Валеркиного лица, когда тот остался без очков, и ему стало немного легче. Он откинул голову и уставился в потолок. Краем глаза он видел костер на берегу. Искры поднимались высоко в небо, а вокруг собрался весь курс. Не было только его.

Он закрыл глаза и попытался отстраниться от действительности, но звуки проникали в него и ещё больше раздражали. Потом ему показалось, что с ним говорят. Кто-то упрекал его в глупых поступках и куда-то звал. Он догадался, что это был сон, длившийся доли секунды. Но чьё-то присутствие он почувствовал невероятно остро, как прикосновение. Сердце от этого сильно колотило, а в голове стоял шум.

По-прежнему бренчала гитара. Кто-то из ребят пел про любовь, и это ещё больше раздражало. Артём глянул в окно и среди толпы увидел Еву. Она сидела в стороне одна. Это было удивительно. Кто-то из парней накинул на её плечи куртку, и от этого в груди Артёма загорелось.

Это было глупо – сидеть в душном салоне, среди пассажиров, слушать их храп и сопение и не быть среди друзей. Он поймал себя на мысли, что поступает неправильно, как ребёнок. Как дурак. Он не стал открывать глаз. Ему и так всё было ясно.

Когда Артем проснулся, вся «Ракета» была кувырком. Дети, как самые закадычные друзья студентов, кричали от восторга и не обращали внимания на своих родителей. Те, судя по всему, махнули рукой на своих чад, и прозябали в безделии. Девчонки смеялись, а Герка, как и всегда, куражился и веселил их. Буквально из ничего он смастерил двух кукол, и на старом чемодане разыгрывал сцену какой-то сказки, переиначив её на современный лад. Выглядело всё это ужасно глупо, но дети выли от восторга, а однокурсники дружно хохотали. На какое-то время Артёма увлекло, и он поймал себя на мысли, что так никогда не сможет. И это осознание своей посредственности его вдруг выдернуло из праздника, и он снова ушёл в себя. Заоконный пейзаж приелся, народ усиленно общался меж собой, поскольку ничто так не сближает, как дорога. Кто-то из студентов сидел в кругу преподавателей и о чем-то говорил. Фентисов увлеченно рассказывал худграфовские байки, каких было много на факультете со дня его основания.