Лори Лютер - Несчастные куклы для Мары

Возвращаясь к окнам: кажется, я видел их ещё в больнице или в поликлинике в детстве, но я не уверен. Может, там и не было окон. По крайней мере, они меня не впечатлили – поэтому я их и не запомнил.

А моё собственное окно было лучше всех других, наверное, потому что мне никто никогда не мешал в него смотреть. Оно было когда-то белым, но потом высохшая краска понемногу отвалилась, и рама стала почти совсем коричневой. Раньше я ковырял её в тех местах, где она только начинала отслаиваться, но потом почему-то перестал. Даже не из-за того, что мама меня за это ругала. Просто больше не хотелось этого делать.

Мама всегда говорила, что эта квартира и виды из её окон – единственная награда в её жизни. Она никогда не уточняла, за что она получила эту награду, и в конце концов я понял, что она обманывает меня, потому что в детстве точно где-то слышал, что жильё досталась маме от её родителей – моих бабушки и дедушки, которых я помнил только по фотографиям. Но мне тоже здесь всегда нравилось. Я не мог даже представить, что можно жить где-то ещё. Мама говорила, что мы находимся в самом сердце города. Я задумался: если это – сердце, то где находятся другие органы? Больше всего меня интересовали мозги – я с удовольствием бы там побывал.

На углу нашего старого, но красивого дома висела синяя табличка с названием улицы. Улица Марата, так там было написано. И маме очень это нравилось, а я был и рад, что она хоть чем-то довольна.

Из окна своей комнаты я видел только наш собственный дом, расположенный, как я это называл в детстве, «квадратным кольцом». Мне было запрещено смотреть в окна напротив, потому что это некрасиво, но даже если я специально туда не смотрел, всё равно кое-что замечал: свет, лампы, столы, занавески, иногда людей, которые что-то едят или машут руками. Кое-где мигали экраны телевизоров. Мне нравилось видеть, что мы не одни с мамой в этом доме. Здорово, что там были люди, и они ходили туда и сюда, и при этом не видели меня.

Я почти никуда не ходил. Иногда мама посылала меня в ближайший магазин, но я не любил, когда она это делала. Мне не нравилось, что люди на меня злобно смотрели и очень часто толкали – не было ни одного раза, чтобы в магазине меня никто не задел тележкой или плечом, – и когда они говорили со мной, я сильно пугался и от этого вообще не понимал их слов. Весь смысл ускользал от меня, а я стоял и хлопал глазами. Тогда они смотрели ещё злее, как будто им сразу становилось понятно, что я дурак. Наверное, они об этом сразу догадывались. Хотя лично я никогда не знал, дурак кто-то или нет. А уж если не говорить с человеком, то как можно это знать наверняка?

Я замечал, что люди часто думают, что всё знают, и не понимал, почему при этом меня называют дураком, ведь только настоящий дурак может думать, что ему всё известно, и иметь своё однозначное мнение обо всём. Мнение, которое не меняется, даже когда меняется весь мир! Когда мама смотрела телевизор, где люди разговаривали и спорили про то, чего никто из них не мог знать наверняка, у меня начинала болеть голова. Может быть, они и кричали друг на друга именно от обиды, что им ничего не известно? Маму это смешило, она даже один раз сказала, что я как сапожник без сапог, переживающий за чужие сапоги. Ничего тогда не понял. Что она вообще имела в виду?

Как-то раз я обедал с мамой на кухне, когда она включила передачу, где обсуждали какие-то выборы. Никто из крикунов на этих самых выборах не был, и никто из них не знал кандидатов лично, но почему-то все были уверены, что понимают, как надо голосовать. Они иногда пытались объяснить, почему так решили, и как только я изо всех старался сосредоточиться, чтобы понять их доводы, они просто переходили на крик и ругань, как будто считали, что так будет убедительнее. И зачем им было нужно доказывать всем, что они правы? Они ведь могли просто пойти и проголосовать, как им нужно. Мама говорила, что их истинные причины так себя вести они держат в секрете.

А я всегда прислушивался к звукам, к голосам. Стоило им стать чуть громче обычного, я воспринимал это как сигнал – пора прятаться в своей комнате, чтобы не сойти с ума и не начать переживать за то, что всё равно не имело к моей жизни никакого отношения.

Ещё было такое: я наткнулся на передачу, где обсуждали какой-то футбольный матч. Двое очень пузатых пожилых мужчин говорили, как надо правильно играть, хотя я сразу усомнился в том, что они бывали на поле сами. Они так отдувались даже стоя, что я не представлял, как они могут быть способны даже на небольшую пробежку. Я немного послушал их и убедился, что они никогда и не были футболистами. Получалось, что они просто смотрели футбол, и из этого делали свои выводы. Но ведь многие смотрят футбол! Чем тогда мнения этих толстых мужчин ценнее мнений других любителей футбола? Я вообще этого не понимал. Хотя мама говорила мне, что ценность мнения одного человека может быть выше, чем ценность мнения другого, независимо от того, кто больше изучал вопрос. Эту фразу я не понял сразу, поэтому записал её в тетрадь, чтобы хорошенько обдумать. Потом, намного позже, я всё-таки разобрался, что имела в виду мама, но всё равно так и не уяснил, почему так происходит. Все поощряют занятия наукой и образование, но какой в этом смысл, если будут слушать не человека с учёными степенями, а какую-нибудь дуру или дурака из телевизора и интернета? Но хоть я и сам всегда был дурак, со мной это почему-то не работало – меня уж точно никто не слушал. Справедливости ради, и слушать-то было особенно некому.

Хоть природа и не наделила меня умом, у меня было много времени, чтобы подумать о том и о сём, так что я так и делал. Я, по крайней мере, СТАРАЛСЯ поумнеть. Хотя бы немножко.

В общем, всё это было очень сложно, а телевизор вгонял меня в тоску и заставлял чувствовать себя совсем-совсем тупым. Иногда я вообще ничего не мог понять, хотя слова чаще всего звучали знакомые. В конце концов я стал стараться не включать телевизор, потому что, когда я смотрел его, появлялось так много вопросов, на которые мне было никак не найти ответы. Конечно, я и так был в курсе, что я действительно глупый, но от осознания этого при просмотре телевизора я становился ещё и злой.

Но обычно я всегда был добрый. Наверное, такой же добрый, как дядя Андрей, который продавал овощи и фрукты в крошечном магазинчике на первом этаже нашего дома. Это был единственный магазин, куда мне было не страшно ходить. Андрея я знал давно, наверное, вообще всю жизнь, потому что я не помнил времени, когда его не знал. У него были густые короткие чёрные волосы, уже начинающие седеть, и круглые карие глаза. Ладони у него были крупные, а пальцы длинные и толстые, и безымнный палец был сильно перетянут обручальным кольцом, из-за чего мне всегда становилось больно смотреть на него – мне казалось, что кольцо скоро вдавится в кожу и мясо. Меня каждый раз аж передёргивало, когда Андрей протягивал мне этой рукой пакет с овощами.